Я выключила повсюду свет, поставила галерею на охрану и вышла. Был прохладный июньский вечер. Закурив сигарету, я стояла, глядя на галерею. Лазеры были выключены, но через стекло я видела высокого белого пуделя, который смотрел на тротуар. Он скалил зубы; в свете уличного фонаря сверкал золотом его клык. На короткой шерсти был повязан красный бархатный бант. Внезапно во мне зашевелилось странное чувство. Я пыталась его прогнать, но оно поселилось у меня внутри.

– Домашние питомцы всегда приносят в дом грязь. Я не хочу ходить по комнатам, вынимая из зубов собачьи волосы, – так всегда говорила мать.

– Даже золотую рыбку мне нельзя?

– Зачем? Просто чтобы смотреть, как она плавает и умирает?

Может, это воспоминание вызвало всплеск адреналина, и он подтолкнул меня снова зайти в галерею. Я вытащила несколько салфеток «Клинекс» из коробки на моем бывшем столе, щелкнула тумблером, чтобы включить лазеры, и встала между чучелами черного лабрадора и спящей таксы. Затем я спустила штаны, присела на корточки и насрала на пол. Подтерлась, прошаркала через галерею с болтавшимися на лодыжках штанами и сунула салфетку с говном в пасть пуделя. Это стало моим возмездием. Теперь я попрощалась с галереей по-настоящему. Я вышла, поймала кеб, выпила дома бутылку шампанского целиком и заснула на софе, просматривая по видаку «Воровку». По крайней мере, ради Вупи Голдберг можно было продолжать жить.

На следующий день я подала заявку на пособие по безработице, что не понравилось бы Наташе. Но она больше мне не звонила. Я оформила еженедельную стирку белья в прачечной и подключила автоплатеж на все коммунальные услуги, купила множество использованных видеокассет в благотворительном магазине Еврейского женского совета на Второй авеню и вскоре уже глотала пилюли и спала целыми днями и ночами с двух- или трехчасовыми перерывами бодрствования. Мне казалось, что это было хорошо. Я наконец-то делала то, что реально имело смысл. Сон казался мне продуктивным. Что-то отсортировывалось. В глубине души я знала, и это было, пожалуй, единственное, что я тогда знала, – что, когда достаточно посплю, все придет в норму. Я стану новой, цельной личностью, все мои клетки регенерируются настолько, что старые клетки останутся лишь в далеких, туманных воспоминаниях. Моя прежняя жизнь покажется сном, и я без сожалений начну новую в блаженстве и покое, которые накопятся, аккумулируются у меня за этот год отдыха и релакса.

Поначалу я посещала доктора Таттл раз в неделю, но после ухода из «Дуката» мне расхотелось так часто путешествовать до Юнион-сквер. Поэтому я сказала ей, что теперь «фрилансирую в Чикаго» и могу показываться у нее раз в месяц. Она ответила, что мы можем еженедельно общаться по телефону, но можем и не общаться, если я дам ей авансом чеки, выписанные заранее, на мою долю оплаты. «Если твой страховщик спросит, скажи, что ты бываешь тут лично. На всякий случай». Она не догадывалась, что я от ее имени звонила в местную аптечную сеть «Райт эйд» на Манхэттене для пополнения запасов лекарств. Она не интересовалась моей работой в Чикаго или тем, что я там делала. Доктор Таттл ничего не знала о моем проекте зимней спячки. Я хотела, чтобы она считала меня ужасно нервной, но абсолютно дееспособной и чтобы она прописывала все, что, по ее мнению, могло сильнее всего меня отключить.

Я всецело погрузилась в сон, когда все это наладила. Настало восхитительное время в моей жизни. Я была полна надежд. Я чувствовала, что иду по пути величайшей трансформации.

Первую неделю я провела в мягкой сумеречной зоне. Я не покидала квартиру даже ради кофе. Я поставила возле постели банку с орехами макадамия и ела их понемножку, когда выплывала на поверхность, пила из бутылки воду «Поланд спринг» и, может, раз в день наведывалась в туалет. Я не отвечала на звонки телефона, хотя мне никто, кроме Ривы, и не звонил. Она оставляла мне сообщения, такие длинные, без точек и пауз, что они обрывались на середине фразы. Обычно она звонила из гимнастического зала, когда занималась на вращающейся лестнице «Стэйр мастер».