В 1957 году, когда начали процесс реабилитации жертв сталинских репрессий, бабушка Камиля – Накия апа (дочь уже известного читателю хазрата Бурганутдина Гимадутдинова, которая, чтобы прокормить троих детей, была вынуждена мыть полы и лестницы в чужих подъездах) – обратилась в органы власти. Она просила объективно разобраться в деле ее мужа. Пришла долгожданная бумага. Деда реабилитировали «за недоказанностью обвинения»57.
На этом можно было бы поставить точку. Однако с тех пор, как я увидел документы, в которых дед Камиля объявлялся невиновным, во мне поселилось новое чувство, еще более тяжелое, чем то, когда я узнал саму эту историю. Название ему пока трудно формулируется, но оно уже породило – где-то в глубинах моего сознания – нешуточную борьбу. Всю жизнь я верил в то, что моя страна живет правильно. Исходя из этого, я честно служил ей, отдавая себя, свои знания и умения общему делу. Точно так же жил Камиль, и все те, кто шел с нами по жизни. И нас большинство, иначе Система развалилась бы раньше. Но вот на мой стол легли бумаги из далекого 57-го года, и оказалось: для того, чтобы увидеть собственную жизнь не через призму агитпропа – даже такого виртуозного, каким был наш агитпроп, активной частью которого были мы с Камилем – надо было всего один раз лично соприкоснуться с судьбой его деда. И задуматься.
Документы 1905–1906 годов разительно отличаются от документов 1957 года. В первом случае налицо тщательная работа чиновника, кому доверена судьба человека. Бумаги были составлены в дореволюционной глубинке – по определению, неграмотной, – но какое это аккуратное делопроизводство, даже листы не сильно пожелтели, хотя прошло уже более ста лет. Во втором – отписка на клочке некачественной бумаги. Вчера всех скопом казнили, и скрыли это от родственников. Сегодня всем родственникам – тоже скопом – разослали под копирку уведомления «о реабилитации» казненных (самих-то казненных уже нет, кому писать?). И ни слова о том, что «было проведено расследование, были установлены виновные». А ведь это бумаги Прокуратуры и Верховного Суда – прокурор республики не волостной писарь, – и в них речь идет о безвинно убитом человеке. Скажут, времени не было, торопились рассмотреть миллионы дел. А я сомневаюсь – когда стреляли, даже минуты успевали фиксировать. Поверьте, такие бумаги получаются только в одном случае. Никакого серьезного расследования не было. Люди для Власти по-прежнему оставались «щепками», которые должны «лететь», когда рубят лес.
Я очень хотел, чтобы читатель сам мог составить свое мнение, поэтому уговорил Камиля разрешить опубликовать документы.
Юату
Мама никогда не рассказывала об отце подробно.
Я попросил Камиля поехать к ней, попробовать деликатно расспросить. Итог оказался ошеломляющим. Крепкий парень Камиль вернулся подавленным.
Он привез два старых фото. Мы долго рассматривали их, не находя ничего особенного – такие фотографии лежат практически во всех семейных альбомах нашей большой страны. Но произнести это вслух было невозможно.
На нас в упор смотрела история.
Расстрелянный бухгалтер, в наглухо застегнутой куртке-кителе из дешевой бумазеи – даже в наши с Камилем студенческие годы они висели в магазине «Рабочая одежда» на улице Кирова – сфотографировался с товарищами. Отсидев первый срок, он только что вернулся из ГУЛАГа. За стеклами круглых очков, прикрывавших застывшие глаза, угадывалась тревога, как бы глубоко он ни старался ее запрятать. Такому не до «антисоветской агитации». На другом снимке красивая, спокойная девочка. Скоро она почувствует, что в мире, ее окружающем, сын за отца отвечает, даже если он – дочь. На долгие годы она усвоит, что ее парта последняя, как и место в жизни, и школу менять бесполезно. И двор пустеет, стоит только выйти. И высшее образование не для нее (в семье бухгалтера, а это была не слабая ступень в социальном лифте тех лет, лишь Раузе удалось окончить университет, уже после реабилитации отца). И, вообще, кушать нечего «в связи с потерей кормильца» по формуле умника из райсобеса. Ее детские впечатления оказались настолько сильными, что, даже став уже взрослой, став матерью, она боялась навлечь беду на собственных детей. Поэтому молчала.