Потом я еду на метро в Швабинг, шагаю мимо Йозефсплац с прекрасными старинными церквями, иду на Швиндштрассе. В одном из старых домов с каштанами на заднем дворе жила когда-то моя бабушка. Входная дверь открыта, я поднимаюсь по деревянным ступеням на самый верх. Бабушка была единственной, с кем мне было спокойно и безопасно, но книга о моей семье словно отняла приятные воспоминания. Как бабушка могла полтора года жить на вилле моего деда, которая находилась на территории концлагеря Плашов?
Еще у меня назначен прием в управлении по делам молодежи. Разговариваю с очень милой и отзывчивой сотрудницей. Кое-какие документы мне разрешают прочесть. Я спрашиваю, не отмечено ли где-то, что в детстве мне диагностировали психические расстройства.
Я не знаю многого, что известно другим. Как отвечать на вопросы врача о семейной медицинской истории? Сосала ли я в младенчестве пустышку, какие любила песенки, какая была первая игрушка? Обычно на такие вопросы отвечает мать. А у меня ее не было.
Нет, сообщает мне сотрудница управления, в документах ничего такого нет. Я росла жизнерадостным ребенком, нормально развивалась.
К кабинету психотерапевта я прихожу точно к назначенному времени. Мне необходимо выяснить, какой она тогда поставила диагноз, действительно ли это была депрессия или что-то еще серьезнее. Как она оценивает мое состояние сейчас? Врач успокаивает – тогда она диагностировала именно депрессию. Она добавляет, что, учитывая вопрос, который беспокоит меня сейчас, мне лучше обратиться к ее мюнхенскому коллеге Петеру Брюндлю.
Психоаналитик Петер Брюндль прекрасно помнит Дженнифер Тиге. «Ко мне пришла уверенная в себе, высокая, красивая женщина и задала конкретный вопрос: как принять семейное прошлое». Брюндль – пожилой мужчина в черном костюме, с седой бородой. Он принимал клиентов в доме старой постройки в Мюнхене, и среди них уже было несколько внуков нацистских преступников. Брюндль говорит: «Насилие и жестокость оставляют глубокий след, который ощущается следующими поколениями. Причем боль приносят не только сами преступления, но и их замалчивание. Этот злосчастный обет молчания в семьях нацистов передается потомкам».
Вина не наследуется, в отличие от чувства вины. По мнению Брюндля, дети преступников бессознательно передают отпрыскам свои страхи, чувство стыда и вины. С этим сталкивается гораздо больше семей в Германии, чем принято думать.
Случай Дженнифер Тиге стоит особняком, поскольку она перенесла двойную травму: сначала приют и удочерение, а потом знакомство с семейной историей.
«Госпоже Тиге крепко досталось, – считает Брюндль. – Даже ее появление на свет можно счесть провокационным, поскольку Моника Гёт родила ребенка от нигерийца. Для Мюнхена начала 1970-х годов это воспринималось как из ряда вон выходящее, а в случае Моники Гёт – дочери коменданта концлагеря – и вовсе неслыханное».
Внуки нацистов, как правило, приходят к Петеру Брюндлю с другими проблемами: депрессией, бесплодием, расстройствами пищевого поведения, страхом неудачи в профессии. Психоаналитик советует им кропотливо изучить прошлое и срубить семейное древо лжи. Только после этого они смогут жить своей, настоящей жизнью.
Петер Брюндль рекомендует обратиться в Университетскую клинику Гамбурга, в Институт психиатрии. Но специалист, к которому он меня направил, не отвечает на звонки. С каждым днем, проведенным в ожидании, я все больше отчаиваюсь. Мне и правда нужна профессиональная помощь, родным тяжело со мной. Я периодически завожусь, срываюсь на Гётца и на детей. Не могу взять себя в руки, не справляюсь.