Жена Алексея Степановича Прасковья от обильно проливаемых ею слез, от постигшего семью горя, ослепла. Для дворни она более не годилась, и ее и трех сыновей – Василия, Владимира и кого-то третьего, имя которого забыл, – посадили на землю, то есть сделали из дворовых людей крестьянами деревни Беляево. Крестьяне построили им хату, отвели землю и пустую усадьбу и оставили на свободе переживать свое горе.

Старики, очевидцы, вспоминали, как десятилетний дед Василий начинал пахать. «Едешь, бывало, мимо, видишь, как тащится за сохой едва видимый мальчишка. Сойдешь, сменив его обессиленного от сохи, и пашешь, сколько сможешь». Так, с помощью сердобольных крестьян они и существовали, пока подрастали дети.

Продолжалось это до объявления воли. Два младших сына, получив возможность, ушли в Москву на фабрику, а старший Василий остался со слепой матерью крестьянствовать. Прасковья, слепая, дожила до старости на иждивении сыновей.

О судьбе Алексея Степановича известно, что он в солдатах попал под Севастополь и там нашел себе смерть. Это известно из синодика в Покровской церкви, где сердобольной барыней села Покровского он оказался записанным на вечное поминовение как воин, «за веру, царя и отечество живот свой положивший». Более сведений о родоначальнике нашей фамилии нет.

Но вот, спустя всего два-три года после написания приведенных выше воспоминаний, появляется совершенно другая и, как кажется, более соответствующая временным рамкам и документам версия последних лет жизни и возможной кончины родоначальника нашей фамилии Алексея Степановича Пискарева. В письме сыну А. К. Пискарев пишет:

Милый Костя!

Я знаю, что ты очень интересовался историей нашего рода, и я тебе писал раньше об этом. Но писал я раньше – по рассказам стариков и основываясь на том, что слышал от них, от стариков. И на основании слышанного мною только предполагал, то есть сочинительствовал, о прошлом нашего прадеда Алексея Степановича Пискарева. Но я недавно читал книгу Сергеева-Ценского «Севастопольская страда». Там он рассказывает про матроса Черноморского Флота Пискарева – участника и предводителя Севастопольского «Бабьего бунта». Зная отчасти замашки и характер нашего прадеда, я сразу же почувствовал, – это он, наш прадед А. С. Пискарев, природный бунтовщик, много раз поротый розгами на конюшне, озлобленный, отданный не в очередь в солдаты по распоряжению своего врага бурмистра, вопреки желанию барыни – графини Толстой. Я лишь крепко задумался над вопросом: не является ли Пискарев, о котором рассказывается в «Севастопольской страде», однофамильцем нашего прадеда. То, что он служил в Севастополе, я великолепно знал по рассказам многих стариков, его помнивших и хорошо знавших, и утверждавших, что он погиб в Севастополе.

Это известие о смерти именно в Севастополе было всем известным фактом, потому что жена прадеда – мать детей его – так была опечалена и так плакала, что от слез ослепла. И второе свидетельство его смерти в Севастополе это то, что барыня велела записать его на вечное поминовение в Синодик Покровской церкви, как «за веру, царя и отечество живот свой положившего на поле брани».

Но, по-видимому, известие о смерти прадеда пришло в нашу деревню с большим запозданием, и впоследствии приспособили все его смерть к огромному количеству смертей в Севастополе. Может, приспособили и потому, что надо было замолчать, скрыть от внимания восстание в Севастополе. Это было выгодно и нужно правительству царя Николая I. Тем более, что это восстание, где участвовал наш прадед, было вскоре после восстания декабристов в Петрограде, и тогда было особенно нужно замалчивать о восстаниях вообще, и характеризовали его просто как «бабий бунт», и всячески замалчивали его, и, в конце концов, свалили все в общую груду Севастопольской обороны.