Отец мой жил, постоянно приговаривая: «Солоно ешь, горько пей, – помрешь, не сгниешь». Поэтому-то, очевидно, он и налегал шибко на выпивку. Сам он был малограмотный – расписаться ему было неимоверно трудно, – но очень любил, когда ему читали. За гривенник я ему прочел как-то Пашковское евангелие,[3] которое он тщательно хранил. Я уже хорошо читал, и он, придя пьяный, не найдя матери, чтобы с ней поскандалить, заставлял меня читать. Мне было тягостно читать, когда отец, пьяный, казалось, засыпал. Но он не спал, и если я прекращал чтение, то заставлял продолжать. Как-то мне попалась книжка «О вреде пьянства». Я с удовольствием стал читать ее ему. Но слушал он ее без обычной внимательности и засыпал действительно. Я это заметил и стал ему пьяному обязательно читать эту книжку. «Ну, опять ты ее», – и приказывал мне ложиться спать. Засыпал и сам. Мне только то и нужно было.

Была еще соседка по квартире, тетя Варя, неграмотная, но любительница слушать романчики. Помню, за гривенник я ей прочитал большой роман Всеволода Соловьева «Последние Горбатовы». Гривенник – это был целый капитал. На гривенник можно было купить 40 штук паточных карамелек – 4 штуки на копейку.

К чести отца, он был очень честный человек и внушал эту честность нам детям. И как внушал! Он больно порол меня ремнем три дня подряд за найденный мною двугривенный. Я действительно нашел его и дома похвастался. А отцу втемяшилось, что я украл его у учителя. Отпорол меня и велел отнести учителю. На другой день отец спрашивает: «Отдал учителю двугривенный?» Я с плачем уверял, что нашел его. Опять отпорол, приказывая отнести учителю. На третий день повторилось то же, опять порка и наказ отдать двугривенный, где взял, но на этот раз приказал матери сходить к учителю и спросить, не у него ли я украл двугривенный. Мать получила удостоверение, что я двугривенного у него не брал, и только тогда отец успокоился.

Отношение к господской да и к государственной собственности, как мы видели на примере деда Василия и увидим ниже на примерах из жизни самого Алексея Константиновича, было совсем другое. По-видимому, ощущение несправедливости в разделении состояний давно жило в сознании простых русских людей, да и сейчас продолжает жить.

Трезвый отец очень любил церковные службы, особенно торжественные в хороших церквях, и брал меня с собой. Мы часто с ним бывали в церкви Технологического Института, где пел прекрасный хор певчих. Бывали в Исаакиевском, Казанском и других соборах. Под влиянием церкви и читаемых книжек божественного содержания я часто искал место, где бы вырыть пещеру и жить в ней пустынником. Но жизнь моя слагалась иначе.

Учился я в Волковой деревне, учился хорошо, и все время считался первым учеником. Но на выпускном экзамене со мной произошел казус. Я перевязал бечевкой ноги сидевшим передо мной за партами девочкам. Произошел скандал, и меня выгнали с экзамена вон из класса. Плачущий, я не уходил из школы. Но когда экзамены кончились, позвали в класс меня. Экзамен по математике и диктовке был мной уже сдан. Сидя за столом, экзаменатор, не поднимая головы, пробурчал: – «Дмитрий Донской». Историю я любил, Донского особенно, и рассказал о нем как по писанному. Затем дали мне читать: «Лошадь Казбича». Читал я великолепно, а тут старался особенно, и экзамен я выдержал с похвальным листом.

Отец был специалистом – фетровщиком, на редкость дельным. Он и детям своим оставил некоторые секреты этого дела, дававшие им возможность при ином положении составить изрядный капитал. И не его вина, что это наследство, ценное необыкновенно, не пошло им впрок.