– Понял, понял… Синицын, Журавлев… ох, серьезно?

– Ага, наши запретные птицы, наши молодчики. И уж поверь, лучше – пьяный Журавлев, чем трезвый Синицын! Ну, бегом!

– Понял.

Ламасов крикнул ему вслед:

– Данила! Стой-ка!

– Что?

– Вспомнил адрес Черницына. Запоминай, Сухаревская шесть, квартира двадцать два. Минут семь-восемь отсюда.

Варфоломей наблюдал, как Данила торопливо уходит, и слышал, как он быстро-быстро спускается по ступеням, минуя марши и пролеты двух этажей.

И когда Данила наконец ушел совсем, и с деревянным звуком захлопнулась ветром подъездная дверь, Варфоломей выдохнул и направился к Акстафою. Опять вошел, не постучавшись, и застал этого негигиеничного жильца, этого эскаписта, будто сюрреалистического персонажа, за курением очередной сигареты, и стоял он, по своему обыкновению, на табуретке, дымя в форточку, и только незаинтересованно, устало оглянулся, когда услышал шаги пришедшего к нему Ламасова.

Акстафой увещевательно, шутливо, злобно-ядовито бросил:

– Будьте как дома, начальник!

Ламасов, пропустив его слова мимо ушей, спросил:

– У вас, между прочим, в подъезде весь потолок отсырел…

– Знаю, – небрежно отозвался Акстафой. – Жильцы снизу с полмесяца назад специалистов вызывали, над квартирой Рябчикова трубопровод прорвался, а вода – слава Богу! – в сторону утекла, едва-едва стенку промочила мне, а с улицы – там дай боже! Но, конечно, и соседей снизу – их-то лихо прополоскало!

Варфоломей глядел на него молча. Акстафой опомнился, спросил:

– Вы про отсыревший потолок спросить хотели?

– А вы, Алексей, нечасто, я вижу, на себя чужую работу берете?

– В смысле? Хотите сказать – мне надо было с губками тут стоять или с тазиком, с ведрами, может?! А ради чего? Меня-то оно обошло – и ладно, а сейчас хоть в доме тише сделалось, они все к родне переехали. Скоро, правда, тут ремонтировать начнут.

– Я вот гляжу на вас, Алексей, вы только не оскорбляйтесь, не подумайте, и вижу, что не из тех вы людей, кто добровольно способствует поддержанию общественного порядка, ой не из них.

Акстафой опустился, взял консервную банку и стряхнул пепел:

– Вы на что… Варфоломей Владимирович, или как вас там… намекаете? Уж по-человечески скажите, прямо, пусть мне ножом по сердцу будет прямота, но я как-нибудь переживу.

– Что там было, на стене-то?

– На которой?

– Которую вы закрасили.

Акстафой мотнул головой:

– А-а, это! Творчество народное, мерзопакость всякая, а ко мне, между прочим, сын в гости приходит. Вот я и не хочу, чтобы он лишний раз в человечестве разочаровывался.

– В жизни у него, наверно, разочарований за глаза хватает.

– Глеба жизнь – не моя.

– Это верно, и долги отцовские, я так понимаю, тоже ваши.

Акстафой повернулся к Ламасову и уронил голову в плечи.

– Давайте-ка мы, Алексей, признаемся – смелее.

– Не в чем мне признаваться!

– Что вы, в самом деле, как дите малое, мы оба знаем, что там написано было – или мне у вас шпатель взять да соскрести, отколупать труды ваши, вот там и поглядим… или же вы мне, как человек человеку поможете, время общее сэкономите?

Акстафой процедил сквозь зубы:

– Откуда узнали?

– А я к Ефремову чуть больше двух недель назад наведывался и прочитал творчество народное. Так что от меня увиливать было изначально бессмысленно.

Акстафой слез с табуретки, сел, уперся локтем в столешницу и курил, по-женски как-то, медленно перебросив ногу на ногу.

– Мне-то казалось, что мы с вами, Алексей, начистоту будем разговаривать, что я вам, как милиционер, доверие внушаю.

Акстафой промолчал.

– Давно написали-то?

– С полмесяца как или больше… ближе к концу ноября, что ли.

– Долго у вас руки доходили… чего ж щас-то спохватились?