– Как вам… Кто, спрашиваете, бутылку покупал?

– Да. Спрашиваю. Сам Ефремов?

– А знаете, нет… Был один.

– Вот, он-то мне и надобен. Опишите все, что помните.

Ульяна чуть скривила непроизвольно рот и поглядела вверх:

– …я помню, что раньше не видела его тут, молодой совсем, не старше пятнадцати-шестнадцати лет, росту вот такого, – женщина подняла дрожащую ладонь. – И убор головной запомнился, знаете, какой евреи носят, шапочка на макушке, ермолками, их, по-моему, называют? Это мне сразу в глаза бросилось. Не то чтобы я против евреев, но он мне просто-напросто странным показался, идет такой, весь из себя, в куртке черной, кожанке – будьте-нате, ишь ты, думаю, герцог какой, пальцы большие в карманах брюк, как свистун какой петушится! – а у самого куртка-то старье заношенное, да и кожзаменитель небось. Краска какая-то облезлая. И штаны старые, джинсовые брюки, а на ногах темно-коричневые полуботинки. Я ему, думаю, и конфету не продала бы… но вот, понимаете, Варфоломей Владимирович, как он со мной заговорил, то я почему-то к нему доверием прониклась. Вежливо говорил, и поздоровался добродушно, и дня доброго пожелал, и попрощался, и без толики фальшивости, непринужденно. Думаю, может, я просто поторопилась с выводами? Что ж… я и сама не без греха! Волосы, вот, у него были нестриженные, за уши зачесанные.

Ламасов покачал головой:

– Ну, так не пойдет. Имя не назвал, не? Что конкретно говорил?

– Нет, не называл. Я ему и литровку-то продала, потому что он мне заявил – это вот, мол, Ефремову на поминки Тараса.

– Вспомни… умоляю, вспомни, Ульяночка, светоч ты мой благодатный в беспросветной ночи, с акцентом он говорил?

– А как тут понять? По-русски говорил… никакого акцента.

– Нет, Ульяночка, ты себя не убеждай, ты лучше припомни, может, он шепелявил, картавил, в нос говорил или что?

– Слушайте, Варфоломей Владимирович, у нас тут, – Ульяна себя красноречиво, звучно по шее указательным пальцем щелкнула, – у нас тут публика такая, да простит господи, у нас покупатели все шепелявят, заикаются, хрипят от пьянства!

– Да, пожалуй.

– Но вот у мальчика, который Ефремову бутылку брал, у него речь хорошая, вежливо он говорил со мной.

– Бог с тобой, Ульяна.

– Ну как, сдала я экзамен, товарищ профессор?

– Ты фрукта опиши. Физиономию, до волоска подробно, разглядывала ж, небось, личико-то миловидное, юношеское?

– Ну да, а почему нет? Лицо худое, без жирного блеска, без воспалений всяких, кожа чистая, бледно-белая, глаза карие, кажется… светло-карие глаза.

– Ну, ты не портфолио для журнала мод составляешь, не на том внимание акцентируешь, Ульяночка, скажи-ка лучше, что необычное было во внешности… может быть, татуировка, травмы какие лица, переносица сломана, косоглазие. Или родимые пятна какие или одного-двух зубов недостает, если что глаз твой заприметил, мне любая деталь – как собаке кость!

– Нет, не припоминаю, простецкий парень, ничего запоминающегося, таких пруд пруди у нас на районе.

– И все же ты его вон как запомнила. А ты не поинтересовалась, откуда он Ефремова знает?

– Куда уж там – у меня тут в обеденное время поток клиентуры. Пьющий у нас народ, Варфоломей Владимирович, безбожно пьющий. Это уже отдельная армия какая-то – все в алкоголики идут. Скоро аж по красной площади маршировать будут.

– В обеденное время, говоришь? Это в котором часу?

– Ну, между часом и двумя.

– И не показался он тебе возбужденным, нервным?

– А я что – ниже прилавка не заглядывала.

– Эрекция, Ульяна, не единственный критерий.

– Вы меня не смущайте.

– Ладно, образ мимолетный как вспышка молнии я выхватил из тьмы.