Говорили двое человек, одним из которых был их хозяин, Серафим Феофанович. Вторым собеседником оказался человек Гаше неизвестный. Да и кого она могла знать в Горькой Воде? Прожив в селе не более недели, она толком и со двора-то не выходила. Гаша взмокла от напряжения, силясь вникнуть в смысл фраз, произносимых на чужом языке. Ах как важно было в этот момент понять каждую фразу, вникнуть в смысл, верно угадать подтекст! И Гаше это удалось. Она припомнила и слова, и грамматику немецкого языка, изучение которого забросила пару лет назад за ненадобностью. Совсем скоро Гаша испытала странное удовлетворение, осознав, что говорит на этом языке намного лучше и деда Серафима, и его собеседника. Для обоих собеседников немецкий язык был чужим.

– Не притворяйся бедным, старик! Нам надо прожить бок о бок, пока война не кончится. Мы тоже здесь не по своей воле. Мы не хотим убивать крестьян. Мы воюем только с солдатами. Нам дело надо делать.

– Дело? – Гаше почудилось, будто Серафим усмехается. Вот смелый старик!

– Да. Дело. В селе будет развернут большой госпиталь. Нужны санитары, прислуга…

– Возьмите меня в сторожа…

– Старый шутник! – сказал третий голос, до сей поры молчавший. Но Гаша знала твердо – гостей трое, и все они в тяжелой армейской обуви. Она чуяла запах табачного дыма, чужой запах. Хозяин курил другой табак – отвратительно воняющий самосад. А гость курил табак хороший, прянопахучий, заграничный. Запах дыма напомнил Гаше аромат отцовских папирос.

– Охрану будет нести рота СС, – проговорил первый гость.

– Серьезное дело, – отозвался хозяин.

– То-то! Подумай, старик. Режима коммунистов больше нет. Вернутся старые порядки. Есть шанс хорошо прожить и при гансах…

– Есть… – согласился хозяин. – Санитарки, уборщицы, прачки, поварихи…

– …Истопники, конюхи, – продолжил второй гость. – Подумай, старик. Хороший паек гарантирован!

Гаша соскочила со скамьи. Сердечко ее бешено колотилось. Накинув на плечи платок, она пробежала через горницу в двери. Печь уже начала остывать, в хате стало холодновато, но Гаша не чуяла холода. Прикрывшись с головой одеялом, она выскочила в сени, прямо в объятия Александры Фоминичны.

– Вот в чем неудобство сельской жизни: нужник на дворе. Но это лучше, чем вовсе обходиться без нужника, как в том советской властью проклятом эшелоне…

Гаша прижалась к матери всем телом, горячо зашептала в ухо:

– Там люди, чужие люди!

– Да, мы с Наденькой видели их. Трое с ружьями, в военной форме…

– Они говорят по-немецки, мама? Это немцы? Но наш-то хозяин…

– Они говорят на немецком языке, Глафира. Но… – Александра Фоминична умолкла. Гаша снова почувствовала дурнотную усталость. Немцы! Все-таки враги настигли их! В ноздри навязчиво лез мерзкий запах пижмы. Ах, мама, мама! Кому теперь есть дело до твоих кос?

– Они коверкают слова, – проговорила Александра Фоминична. – Немецкий такой же чужой для них язык, как для деда Серафима.

– Они толковали о госпитале, мама! Им нужна рабочая сила. Мыть полы, стирать, выгребать дерьмо из нужников. Обещали за это паек.

– О, Серафим наш – добрый человек. Он конечно же обещал помочь. А как же иначе? – Александра Фоминична тяжело вздохнула. – Я тебе не сказала вчера… Мы ходили с Наденькой в лавку… Глядь, а их целое село. Странная форма у Венгерского корпуса. Ни на наших, ни на немцев не похожа.

– Венгерский корпус… венгерский корпус, – твердила Гаша, блуждая впотьмах по горнице.

Она заглянула в запечье, проведать девочек. Те спали. Гаша потянулась через них, заглянула в лицо Иулиании. Старуха лежала на боку, раскинув по подушке седую косу. Глаза ее были открыты, по лицу блуждала тень обычной ее печальной улыбки.