– Хочешь совет?

– Валяй.

– Валяю. Напомни маме, что у неё есть своя квартира. И сопроводи её туда под белы рученьки. Это первое. Поверь мне, Эмма Львовна никогда не опустится ни до инфаркта, ни до нервного срыва. Это я тебе как врач говорю. Здоровье у неё железное. И нервы крепкие. Она, конечно, поплачет на руинах твоей семьи, позаламывает руки, а затем, засучив рукава, начнёт тебя спасать. А ты, Герка, своим убогим умом подумай – от кого тебя спасать будут? От Таньки, которую ты любил больше, чем самого себя? Если бы я тогда не понял, как ты её любишь, то я бы её у тебя отбил, поверь мне! От сына тебя твоя мать спасать будет? Это твой сын, Герка! Твой!

– И сын мой, и жена моя, согласен. Но ведь и мама моя…

– А мама – она твоей и останется, поверь мне. В определённом возрасте мама для мужика чем дальше, тем роднее и понятнее. Во всяком случае, такая мама, как твоя. Без мамы ты проживёшь. Тем более что Эмма Львовна никогда не позволит себе отстраниться на сто процентов, набеги она совершать будет. Я таких, как она, хорошо знаю. Я хирург, Гера, я привык резать по живому. Но Танька – она более жизнеспособна, она более здоровой орган, её надо спасать. Я не буду унижать ни тебя, ни себя просьбой не разводиться. Разводись, если припекло. Таня не пропадёт. Пострадает, помучается, но не пропадёт. Может, даже сильнее станет. А ты? Ты без руки жить сможешь? Знаешь, попробуй привязать правую руку к туловищу и поживи так один день. Если ни разу о руке не вспомнишь, то разводись. А я женюсь. Я не шучу.

– Я убью тебя!

– Да ты что? – Иван завёл руки за голову, сцепил пальцы, расправил плечи. Смотрел весело. Открыто. – А ты как себе всё представляешь? Ты ушёл, а Танюха до конца своих дней тебе верность хранить будет?

– Мама хранила.

– Мы сейчас не о твоей маме говорим, – голос Ивана стал более жёстким. – Думай о себе. О Тане. Об Антошке. Пацану отец нужен. Пусть даже такой бесхребетный, как ты.

– Ты фильтруй, что говоришь.

– Я фильтрую. Я, брат, только пиво нефильтрованное люблю. А во всём остальном я противник примесей. Вот и ты отфильтруй свою жизнь. И хочу тебе сказать, что вовсе не Танька с Антошкой должны остаться в осадке. Да что я говорю! При разводе в осадке останешься ты. Ты, Гера. Тебя твоя маман так собой накроет, что ты не всплывёшь, захлебнёшься. Будешь болтаться на дне, как скользкий ил. И я тебя спасать не стану. Я с добровольными утопленниками не работаю. Я спасаю только тех, кто борется. Слушай, могу дать ещё один совет. Сходи к психологу. Не выбирай специально к кому, к первому попавшемуся запишись. И всё ему честно вывали. Как на духу. И если человек, который не знает тебя, не знает твою маму, не любит твою жену так, как любишь её ты или как смог бы полюбить я, поставит тебе такой же диагноз, то спасай свою семью, и будет тебе счастье. Ну а уж если нет, то разводись.

– Я вообще не могу понять, о чём ты говоришь. Какой ил, какой психолог? Какие там органы ты собираешься удалять и кому? И что значит – ты женишься на моей жене? Я не понимаю!

– Ты знаешь, это даже хорошо, что ты не понимаешь. Хороший симптом. Очень даже обнадёживающий.

– Почему? Ты считаешь меня дураком?

– Нет, дураком я тебя не считаю. С дураком я бы дружить не стал. Просто мне нравится то, что ты тормозишь, – Иван улыбнулся и с удовольствием отхлебнул пиво. – Если бы ты сейчас быстро во всё врубался, я бы сделал вывод, что ты решение уже принял, что мозги твои от сомнений свободны. А ты тут сидишь, пиво пьёшь, со мной разговариваешь, а сам всё время о чём-то думаешь. Взвешиваешь, сомневаешься. Переживаешь. Это хорошо. Я по сей день, когда удаляю банальный аппендицит, не позволяю себе быть уверенным. Я сомневаюсь! Я сомневаюсь, Герка! Я всё время во время операции думаю об операции. И если мне кто-то, когда я накладываю швы, скажет, что женится на моей жене, я тоже не сразу врублюсь.