Немного в стороне от массовки стоял самый старый житель аула – аксакал Жарас. Часть своего пути от дома до клуба он промаршировал под известную ему еще с молодых лет мелодию. Но силы уже были не те, и, еле дойдя до музыкантов, он остановился около одного из них, опираясь руками на посох. Он стоял и плакал. Слезы катились по его морщинистому лицу. Старик смахивал их ладонью, а они все текли, не переставая, по складкам сухой кожи, покрытой редкой, седой растительностью. Растроганный воспоминаниями, Жарас ата начал свой трогательный рассказ рядом стоящему музыканту.

– Знаешь, сынок? Первый раз меня до костей проняла эта мелодия, когда я уходил на фронт в 1943 году. Там, на передовой, фашисты нам тоже музыку играли, но другую! Подъедет в обед агитационная машина к линии фронта и давай нам через громкоговорители музыку играть, а потом уговаривать нас, перейти на их сторону. «Русский Иван, сдавайся!», доносились призывы с их стороны. Потом шли обещания. Много чего обещали, но меня не Иван зовут, а Жарас! И я пошел воевать не лично за Ивана, а за большую Великую страну, название которой было Союз Советских Социалистических Республик! В основном немцы вели агитацию в обеденное время. Для них война войной, а обед по расписанию. Каждый раз, когда фашисты заводили свою агитацию, из нашего окопа на бруствер, вылезал Вася Звягинцев, весельчак и душа нашей роты. В ответ на льющуюся из немецких репродукторов музыку, он играл на гармошке, затем снимал штаны и показывал этим гадам свою задницу. Несколько раз ему удавалось проделать этот опасный номер, стоя на бруствере окопа, что вызывало бурный смех среди сослуживцев, пока в одно из таких выступлений немецкий снайпер не выстрелил! Мы затащили Васю в окоп. Судя по всему, пуля прошла почти через все жизненно важные органы бесстрашного парня. В общем, не стало нашего весельчака Васи Звягинцева! У многих наших бойцов я видел тогда на щеках слезы. Второй раз я плакал, когда своего сына в армию провожал. Сейчас плачу в третий раз. У меня такое ощущение возникло, что я в Джаханнам (ад в исламе) попал. Нет более жестокого истязания там, чем слушать вашу музыку здесь! Если бы ваш оркестр заиграл там, в Джаханнам, то в нем ни одного шайтана не осталось! – закончил свой рассказ, адресованный барабанщику, аксакал, смахивая слезы со щеки.

– Что вы говорите, Жарас-ата? Я ничего не слышу! Аксакал, не мешайте! Отойдите, пожалуйста, в сторонку! Я и так не все ноты помнил, а теперь и остальные забыл! Сбили вы меня, ата! – сказал мужчина с большим барабаном на шее, в который он бил палкой с намотанной на конце тряпкой, доводя себя полным погружением в исполняемое произведение до состояния музыкального экстаза.

– Люди! Односельчане! Может, немного отдохнете? – не унимался аксакал.

– Баршы ақсақал, баршы! Араласпаңыз! (Иди, иди дедушка! Не мешай!) Чем жальче будем играть, тем быстрее мост нормальный построят! – подключился к разговору аксакала и барабанщика гитарист.

– А-а-а! Раз такое дело, то давай, сынок, жги! Не отвлекайся на меня! А то жалости в вашей музыке меньше станет!

– Ничего! Ничего, ата! Добьем этих приезжих своей виртуозной игрой! Я, честно говоря, в своей жизни два раза инструмент в руках держал, да и то это была домбра. Как я мог отказать людям в этом добром начинании, когда они попросили меня поддержать их игрой на гитаре?

– Прости, сынок, за нескромный вопрос! А у вас вообще-то кто-нибудь играть умеет?

– Конечно! Вот Меруерт, которая на скрипке играет, она два класса по фортепиано закончила. А узбек Усман до приезда в наш аул помогал корнай носить по торжествам. Так что не переживай, аксакал! Есть, кому слезу выдавить!