– Вы сегодня с чаем? – облокотившись на перила, спросила она.

– Нет, сегодня я не на долго, – объяснил я.

– Жаль. Вы завариваете чудесный чай. Он будто расширяет сознание и помогает найти ответы. Что Вы добавляете? Это какой-то специальный сбор?

– Нет. Это самый обычный чай, – усмехнулся я. – Но, если хотите, я теперь всегда буду брать его с собой.

– Было бы неплохо. Чем Вы занимаетесь?

– Пять дней в неделю, с десяти до семи, я тружусь на благо одной организации. В остальное же время – на благо общества: пытаюсь познать себя, мир, и выразить свое знание с помощью тандема карандаша и бумаги.

– Так Вы художник. Почему-то так и подумала. У меня все намного прозаичнее: я тружусь только на благо организации, как Вы выразились.

– Не поверю, что кроме работы в Вашей жизни ничего нет. Рискну предположить, что у Вас есть какая-то высокая идея, которой Вы пытаетесь найти выражение. Не от того ли Вы здесь?

– А у Вас явные успехи в познании мира, – усмехнулась она, продолжая изучать речную гладь. – Возможно, Вы правы. Возможно, даже, обладаете даром предвиденья, поскольку я еще не приняла до конца мысль о наличии высокой идеи, тем более, способе ее выражения.

– Поиск себя, – немного помолчав, ответил я. – Я ежедневно нахожусь в таком поиске.

– Но это мученье одно! Мученье – искать способа самовыражения, не имея ни малейшего понятия о том, какую отрасль выбрать.

– Согласен. Но вместе с тем стремление к этому поиску приводит в движение не только тело.

– Вот, Вы, скажите, почему Вы художник только в свободное время? Извините, возможно, это было слишком грубо сказано. А я знаю почему. Сейчас жизнь настолько упрощена, что это уже входит не только в привычку, но в образ мысли. Причем массовый. Куда проще воспринимать информацию, над которой даже не приходится думать. Все, что способно вызывать хоть какую-то мозговую деятельность отторгается или блокируется. Информация должна быть проста на восприятие, адаптирована до такого уровня, чтобы ее можно было проглотить без труда, без каких-либо последствий для организма. Многие даже отказываются рассуждать или анализировать на основании полученной информации, будто кто-то уже подумал за них, и им остается просто принять лекарство. А все, что отличается от привычного глазу текста или визуального ряда, расценивается как непонятное, нудное, неинтересное, затянутое. Итогом «адаптированного общества» становятся сотни непризнанных художников, актеров, режиссеров, писателей. Сотни скучных, странных людей, которые пытались навязать такие же скучные, странные, неинтересные и бездарные работы. Якобы. И Вы вроде бы чувствуете сопричастность, но стараетесь держаться как можно дальше от всего этого.

– Я понял. Вы боитесь, – немного смутившись ее монологом, уверенно ответил я.

– А Вы боитесь не больше моего? Оставляя жалкие крохи времени на то, что действительно движет Вами? Нельзя сказать, кто из нас больше боится: Вы – который определил для себя роль, но исполняющий ее с явной ленью, или я – неопределившаяся.

И тут я понял, что совершенно не знал себя. Мой мир рухнул. Как я могу пытаться что-то донести людям, считая, что знаю и понимаю многое, когда до конца не могу разобраться в себе. Она поняла меня раньше, чем это смог сделать я сам. Я нашел человека, который смог понять меня. Не высмеять, не унизить, не указать на недостатки, а открыть мне мой же внутренний мир.

– Вот, Вы, почему боитесь? – продолжала она. – Или чего конкретно боитесь? Непонимания, отторжения? Нет. Я думаю, что Вы уже свыклись с этой мыслью. Но боитесь принять эту мысль. Она вроде бы ясно стоит на горизонте, Вы осознаете ее право на существование, считаете, что гармонично живете с ней, видите, что другого пути у Вас нет, как оставаться непонятым. Но Вы боитесь до конца согласиться с ней и двигаться вперед, именно эту идею вынося на первый план.