«Тысячи, – прошептала пересохшими губами бедная женщина. – Тысячи и тысячи. Ими забиты все шкафы в коридоре и в его комнате, а также все шляпные коробки и ящики в нашей кладовке. Он специально просит на улице у торговцев пустые ящики из-под бананов, и не успокаивается, пока полностью не наполнит их пуговицами. А потом начинает все сначала, и так из дня в день, с утра и до вечера Кроме, разумеется, походов в университет!»
«Неужели в Москве так много потерянных пуговиц?»
«Чрезвычайно много, – со страхом выдохнула Элеонора Максимовна. – Здесь постоянно приходится менять одежду, одевая на себя то зимнее, то летнее, то весеннее, и каждый человек хотя бы два – три раза в год теряет на улице пуговицы. Представляете, сколько их накапливается в Москве?! Это не город, а какой-то пуговичный магазин, никогда бы не подумала, что такое возможно, если бы не столкнулась с этим!»
«Надо же, – искренне удивился психиатр, – миллионы людей и миллионы потерянных пуговиц, которые можно коллекционировать, собирая их под ногами прохожих. Надо будет обязательно написать на эту тему статью для «Вопросов психиатрии».
Одним словом, ничего не дал визит к психиатру Элеоноре Максимовне, Вынесла она из этого визита одно, а именно, что муж ее неизлечим, и с этим надо или смириться, или во второй раз разводиться. Но на второй развод сил у нее уже не было. Да и Достоевским была загружена она по самое горло. Однако и ребенка заводить от человека, собирающего на улицах пуговицы, она тоже не захотела. А потом уже и годы не позволили ей сделать это. Как-то незаметно исполнилось Элеоноре Максимовне сначала сорок, а потом и сорок пять лет, и все с годами стало намного проще. Постепенно она успокоилась, и даже устраивала дома вечера, играя на пианино для коллег Григория Валерьяновича, таких же, как он, ненормальных профессоров и доцентов московского университета. Играя, а также исполняя городские романсы, в основном на слова Окуджавы. У Элеоноры Максимовны был довольно приятный голос. А когда мужа не было дома, выкидывала на помойку, расположенную на заднем дворе, хранившиеся в ящиках и шляпных коробках собранные на улицах пуговицы. Но пуговиц в доме было так много, что Григорий Валерьянович этого не замечал.
Глава четвертая
Мистика Москвы не давала покоя Григорию Валерьяновичу. Стоя с портфелем в руках в ожидании автобуса рядом с метро «Университет», он думал о мистике московского метро.
Странно, сидя в метро, он думал о мистике Москвы верхней, находящейся на земле, а поднявшись наверх, начинал опять размышлять о мистике московского метро.
Он вообще был мистиком, а что касается размышлений, то это была его каждодневная работа. Философом был Григорий Валерьянович Диогенов.
Да и пуговицы он собирал оттого, что видел в этом очень большую мистику. Ну да мы к этому еще вернемся впоследствии.
Стоя с портфелем в руках рядом с метро «Университет» в ожидании автобуса, он по привычке поднявшегося из бездны философа размышлял о мистике московских глубин. Истинная сущность Москвы представлялась ему двоякой, в Москве была явная диалектика, здесь, как серой, явственно пахло Гегелем. Диалектика заключалась в том, что без мрачных глубин подземной Москвы не было бы сияющей высоты Москвы верхней, земной. Не было бы сияющих золотом куполов московских церквей и храмов, не было бы шпилей сталинских классических высоток. И, разумеется, не было бы шпиля, вонзавшегося в небо как раз по курсу автобуса, которого в толпе таких же, как он, ученых московских людей, ожидал философ Диогенов. На автомобиле он принципиально не ездил, и принципиально его не покупал. Да и не на что было ему покупать автомобиль.