Бессмертия – не обязательно божественного, – думала она. – Бессмертия – чтобы жить, жить где угодно, пусть в квазимирах забытых галактик, или в бредовых сочетаниях астральных пространств – но жить. А что значит – жить? Это значит ощущать себя, свое бытие. И Катя поцеловалась с Тереховым.

– Да, да, мы будем жить! – пробормотала она. – И наплюем на собственный труп – с небес! Давай-ка чокнемся за это!

– Бессмертия, бессмертия! – завопили из дальнего угла.

– Водки… водки… водки! – раздался другой крик.

Один молодой человек уже был под столом, и посматривал на Колю – который был вверху, на шкафу.

Катя подошла к известному подпольному прозаику – он писал рассказы и сказки – Вале Муромцеву. Его звезда начинала уже восходить и быстро приближалась к звездам первой величины неофициального мира Москвы. Это был плотный человек среднего роста, лет двадцати восьми, в черном костюме, и сидел он в глубоком вольтеровском кресле у окна (там, за окном, словно пели скрытые птицы) в глубокой задумчивости, как будто не принимая участия ни в чем…

Катя наклонилась над ним и заколдовала:

– А я тебе говорю. Валя…что выть ты будешь… выть, если с тобой что-то случится… В смысле приближения смерти…

Валя вздрогнул и посмотрел на нее.

– Ты жить хочешь, – ее голос даже дрожал. – И это твое желание совсем особенное… Не как у многих… И потому ты не выдержишь, я знаю это, я понимаю тебя, если что подкрадется… И ты будешь выть… Это все наше, от нутра. Ты и из могилы будешь кричать: жить!.. Ладно, ладно, думай о своих рассказах.

И она плавно отошла от него.

– Что это с ней? – вырвалось у стоящей рядом Тони Ларионовой. – Опять о смерти?! Зачем?! Когда у меня по ночам иногда возникает эта мысль, мне хочется кричать, и я тогда выбегаю на улицу…

А Глебушка Луканов, сидевший на полу рядом с креслом, даже не понял, о чем говорят: он думал о любви, и смотрел мимо «адожителей» вослед царевне бытия. Он ревновал Катю ко всем и собирался посвятить ей свою новую картину. Глаза его, маленькие, запрятанные, празднично блестели, и он все припевал, лихо и пьяно: «Сижу на нарах, как король на именинах…»

Муромцев повернул встревоженное лицо к Тоне, и вдруг усмехнулся:

– Если я умру, пусть обогреет меня после смерти… Пусть придет и обогреет.

Тоня отшатнулась от него.

– Мы спасемся, спасемся, спасемся!

Опять раздались чьи-то взрывные голоса, кто спорил, кто разливал водку, кто целовался…

– Не верят мне, не верят, – раздавалось где-то в стороне, но все это сливалось с другими голосами. – Зачем так подло издеваться над собой… А я самой себе завидую… Нет, нет, убежим отсюда, я хочу в пивную, там дети плачут… Или мы спасемся все, или же конец: все погибнем. Потому что нет уже праведников, святых на земле, темно стало – или все погибнем, или все спасемся… Да, нет, нет, я люблю тебя… Ух, хороша водочка…

И тогда произошло нечто необычное.

Олег, уставший и в каком-то тихом пении, вышел в коридор – отдохнуть. Он побродил минут десять между старыми сундуками и другим фантастическим барахлом, заглянул на кухню. Там уже спал кто-то из гостей. У соседей не было слышно ничего. Он вернулся обратно, раскрыл дверь в свою комнату, и… ахнул, увидев… самого себя.

Да, это был он.

В центре комнаты на столе виделся человек с его – Олега – взглядом, с его тоской, с его движением рук, и он читал его – Олега – стихи. То же подъятие рук вверх, те же паузы, тот же крик, переходящий в шепот. Превращение было полное.

Олег вздрогнул, но, опомнившись, вгляделся.

В конце концов это был Терехов. Просто он не понял сразу – в сознание бросилось: это я, – то ли от полной имитации, то ли потому, что он был уже достаточно пьян.