Девушке словно передалось его волнение. Ощутив легкое дыхание на своей шее, там, где волосы подобраны вверх и прихвачены зажимом, она оглянулась и забыла все на свете от этого взгляда – такого глубокого и влекущего, как вечность. Она никогда не встречала таких мужчин. То есть она догадывалась об их существовании, но они входили в категорию «принцев», что исключало точки пересечения в реальной жизни. Он не походил ни на одного из ее знакомых. Ни внешностью, ни повадкой. С первого взгляда она угадала в нем некую инородность. Другой, недостижимый статус. Она не запомнила его одежду, просто он в ней был безупречно органичен. От него исходил тонкий изысканный аромат, который хотелось вдыхать бесконечно. Какой он… Ах, какой он… Зачем он дышал ей в точеную белую шейку? Почему не отвел глаз, когда она обернулась? Он удерживал ее взглядом, пока лента эскалатора поднимала их на поверхность ничего не подозревающей Москвы, в которой уже произошло это таинство взаимного притяжения двух душ, еще пять минут назад не подозревавших о существовании друг друга. Астрономы тем вечером дивились неожиданному внеплановому параду планет, а войска ПВО были приведены в боевую готовность по причине наличия ярко-красной полосы, рассекшей небо над столицей.

Они вышли из метро так же молча, боясь расплескать это пьянящее состояние, не будучи в силах ни заговорить, ни расстаться. И лишь у машины он взял ее за руку и усадил в салон.

Она, конечно, слышала такое слово – «комфорт». И даже иногда употребляла его. Так туземцы называют одеждой свою набедренную повязку. И вдруг ей приоткрылся истинный смысл давно знакомого слова. И смысл оказался совсем другим. В этот момент она осознала, что «комфорт» – это любовь. Те, кто придумал и сделал эту машину, любили ее, неведомую им девушку из далекой заснеженной Москвы. И готовили эту машину к встрече с ней.

Уар не спешил. Ему вот уже несколько веков некуда было спешить. Они стояли в пробке, и он держал ее теплую руку в своей – холодной. И Машеньке захотелось его отогреть. Всем своим теплом. Всей своей горячечной нежностью.

Посетителей в Coffee Bean прибывало с каждой минутой, но девушки никак не могли расстаться. Одна спешила поделиться с самой близкой подругой крутыми изменениями в своей сиротской доле, а другая, ее подруга Люся по прозвищу Фру-Фру, – кобылистая девица с мелированной челкой, без конца спадающей ей на левый глаз, – не могла прийти в себя от изумления и требовала все новых подробностей.

– И куда в конце концов поехали? К тебе или к нему?

– К нему. Знаешь, он ведь даже не спрашивал меня ни о чем. Как будто видел насквозь. Как будто что-то такое про меня понял, чего я и сама про себя не знаю. Что-то прямо звенело между нами, такое было напряжение.

Подруга Люся, воздев бровки домиком, качала головой.

– Заехали мы в паркинг под одним из старых особняков на Пречистенке. То есть оболочка-то старая, хоть и отреставрированная, а внутри… ну не знаю… Букингемский дворец… Поднялись на лифте. Ты бы видела этот лифт… Вошли в апартаменты. Внутреннее пространство как бы не имеет четких границ. Никаких клетушек, просторные внутренние помещения. Бескрайние…

– Я не понимаю, какой смысл в таких понтах, если сходить за чашкой чаю – километры наматывать надо по квартире?

– Я, кстати, тоже удивилась. А он сказал, что жизнь в маленьком пространстве, в клетушках, приводит к камерному мышлению. Я, правда, не спросила, что он имел в виду. Что люди начинают мыслить тюремными категориями?

– Может, он имел в виду, что локально мыслить будут?

– Как это?