Он даже не снял плащ, остановился в приемной Суханова, который сунулся с докладом, и пропустил Лелю вперед себя в кабинет. Сразу же включил магнитофон.

– Что там у тебя записано? Новая музыка? – спросила Леля, усаживаясь за стол и закуривая. – Ты же известный меломан. Хорошо бы у нас на вечере придумать что-нибудь такое, как у Бергова балалаечник. Надо найти кого-то…

Леля не договорила, осеклась и уронила сигарету на стол. Она услышала свой голос:

– Емелин, ты прекрасно знаешь, что деньги я плачу только за дело. Мужики, которых ты поставляешь, мне надоели. Тебе известна наша градация и известно, что наверху находятся прорабы. Но над ними есть еще люди, еще выше. И одного из таких людей ты должен мне доставить. Его зовут Бергов.

– Но у него же страшная охрана! Отборные санитары!

– Я еще раз повторяю – деньги я плачу за дело. Сегодня вечер в «Свободе», и когда Бергов будет провожать гостей, приглядись к нему, подумай. Если мне удастся вытащить его в деревню – запоминай, где что находится. Главное – он должен быть в моей комнате. Один. Ну и ты, естественно.

Магнитофонная пленка осеклась. Сигарета, до половины изойдя пеплом, расплавила на столе полировку. Воняло горелым. Извилистый дымок поднимался вверх и на полдороге к потолку исчезал.

Полуэктов выключил магнитофон, взял со стола сигарету и затушил ее в пепельнице. Леля вскочила, села и заплакала.

– Езжай домой, – оборвал ее Полуэктов. – Я приеду вечером, и мы поговорим.

– Но я же, я… это не так…

– Езжай домой. Мне некогда. Говорить будем вечером. Суханов!

Суханов безмолвно замаячил на пороге.

– Проводи ее.

Леля вышла, и Полуэктов забыл ее лицо. Оно бесследно ушло из его памяти, словно короткий сон, который, как ни старайся, наутро не можешь вспомнить. Полуэктов и не старался вспомнить. Он думал сейчас совсем об ином.

Юродивый, церковь, отец Иоанн – вот что занимало сейчас Полуэктова. Он принимал решения, отдавал приказания Суханову, и тот беззвучной молнией метался из кабинета в приемную и обратно. Крутились телефонные диски, вскрикивали телефонные звонки, и паутина распоряжений все шире и шире расходилась от муниципального совета по всему городу.

Уже через полчаса все знали, что разносчиками вируса являются Юродивый и лишенцы. Суханов докладывал, что на улицах собираются возбужденные толпы. Люди грозятся сами расправиться с Юродивым. Что ж, когда возбуждение достигнет предела, толпа всегда становится слепой. И нужно только умело вести ее. Новый приказ – и сотня санитаров срочно переоделась в робы твердозаданцев, примкнула к толпам и повела их к храму. Орущие волны все ближе подкатывали к церковной ограде.

На заводах между тем срочно готовили людей и технику, чтобы обнести лишенческий лагерь железным забором.

Ни одна мелочь не исчезала из вида Полуэктова, он угадывал на несколько часов вперед и знал, что угадывает верно. Отныне ему дана была такая способность. Руки его стали неимоверно, немыслимо длинными, он доставал ими до любой точки города, поворачивая события так, как ему требовалось. Сила его и власть почти не знали предела.

– Суханов, машину!

В машине Полуэктов повторял, как бы заучивая, слова, которые должны произнестись завтра: «Остановить толпы председатель муниципального совета не мог. Он в это время занимался несчастными больными. Люди сами оберегли себя, да и как можно их осуждать, ведь они хотят жить здоровыми и свободными». На город Полуэктов не смотрел. Сырость и слякоть снова раздражали его. Он закрыл глаза и открыл их, когда шофер затормозил у больницы.

Шестиэтажная белая коробка напоминала внутри развороченный муравейник. Кругом теснота, сновали санитары и врачи, палаты были забиты, в коридорах раскладушки стояли впритык, на них корчились, кричали, плакали больные, и каменные стены едва выдерживали людской гул, который упорно давил на них, желая найти брешь и вырваться. Но стены были крепкими, окна наглухо заделаны, а двери – на запорах, и возле дверей дежурили санитары. Ни один звук не проникал из больницы наружу.