Аллочка захихикала.

– В детстве что? – подхватил Кавригин. – В детстве есть всё, всё. И велосипед – это просто желание, хоть и весьма сильное. Я очень велосипед хотел.

– А школа? – закатил глаза Щербатых. – Там этих смыслов было больше. Набор солдатиков, викингов, или индейцев, мопед, летние каникулы, пионерский галстук и девочка Оля. Кроме мопеда всё сбылось.

Серые глаза Ярославы затуманились ревностью.

– Это какая Оля? Рощина?

– А юность? – перебил Декадансов. – М-м-м! Там уже было всё посерьёзке, джинсовый пиджак, секс с Галей, Наташей, Аней, поступить с другом Ромкой в археологический институт и ездить по всему миру, как Юрий Сенкевич, и собрать личную библиотеку из самых-самых книг!

– По всей видимости, в институт ты не поступил? – В голосе Егорова прозвучали пренебрежительные нотки.

– Я – нет, а Ромка – да. Зато меня девушки любят. – Декадансов подмигнул Аллочке, и та опять захихикала.

– Ну вот мы и вернулись к нашим баранам. То есть к любви. Потому что без любви и ни туды, и ни сюды. – Щербатых снова пригубил вино. – Егоров, ты проиграл.

– Лишь отчасти. Пусть смысл жизни и в любви, но это не отменяет того, что я сказал ранее: любовь – психическое заболевание.

– Передвигин, ты же художник, нарисуй это чувство. Нет, лучше Фрида. Фрида, знает. Фрида? – Ярослава тревожно смотрела на подругу. Цвет мурены, так говорила Фрида. «У меня бывает помутнение рассудка, и тогда мои глаза словно покрываются плёнкой и меняют цвет. Цвет мурены. Именно его ты видела на моих картинах». Фрида часто рисовала себя. Пышногрудую, толстозадую, с муреновыми глазами на круглом, как блин, лице.

Фрида вздрогнула, заправила волосы за ухо. Ухо было маленькое, с широкой мочкой, в которой блестел крохотный топаз.

– Оно непонятно откуда и как… вроде дежавю. Подвижное пространство… возникающее, как из прошлой жизни, так и из будущей. Там я жила у моря, что делит горизонт то четкой, то размытою чертой, и каждый вечер ходила на причал, встречать его, своего, с кем умирает робость, с ним отделяешь космос от суеты, и сумасшедший мир не наш. Наш – обжигающий ветер, солёные брызги моря и запах тубероз. И после каждой встречи море выбрасывало к ногам маленький коралл. В той жизни у меня есть коралловые бусы, они длинные, сколько бусинок в них, я не считала. Много. И я каждой улыбаюсь.

– Ой, у меня такие есть, – Аллочка захлопала в ладоши. – Красные, пластиковые. Я когда покупала, думала: «Чё такие дешёвые?» А потом мне Лёлька сказала, что они пластиковые, а никакие не коралловые. Но я не расстроилась, а кто знает, я же не знала, когда покупала.

– Аллочка, вы прелесть. – Передвигин взял маленькую руку и прилип к ней губами.

Фрида смотрела на любовника долгим мутным взглядом.

– Я куплю вам настоящие коралловые бусы. В палатке на морском побережье.

Фрида отвернулась. Тёмное окно в каплях дождя. Смотреть в него, как смотреть в кривое зеркало. В муреновом прищуре отражение огней в каплях превращается в галактическую россыпь. Туманность Андромеды.

Когда она повернулась, в комнате никого не было. Передвигин доедал Аллочкино яблоко.

– Чудная девочка, знаешь, что она мне сказала, когда я её провожал?

– Ты её провожал?

– Конечно, не мог же я её доверить этому прощелыге Декадансову. – Передвигин плюхнулся в кресло. Мечтательная улыбка разлилась по его лицу.

– Так что тебе сказала чудная девочка?

– Сказала, что в целом осталась довольна проведённым временем. Вот если бы еще не скучная компания, которая весь вечер только и делала, что перемывала кости какому-то Кафке и Борхесу. Остальные фамилии она не запомнила. – Передвигин громко и весело рассмеялся.