– Мне иногда просто кажется, что ты совсем не хочешь, чтобы твои картины продались, – прервал мое чтение Геннадий Васильевич.

– Да нет. Я ведь просто жду клиентов, которые сумеют увидеть в этих кусках холста нечто большее, нежели удачное сочетание красок.

– Володя, ну если бы ты снизил цену хоть немножко, тогда у тебя от покупателей не было бы отбоя. А так, вот уже седьмой месяц кряду я не припомню, чтобы хоть кто-то купил твое творение…

Я только промолчал в ответ.

– Вот каждый день ты приходишь, расставляешь все те же семь картин, а в конце дня все те же семь картин обратно упаковываешь в целлофан и идешь домой.

– Пусть… Так что, вы повелите мне демпинговать?! – немного раздраженно возразил я.

– Вова, – продолжил старик, – твои картины одни из самых дорогих на Спуске. Не думаю, что это ваше заумное экономическое слово «демпинг» – подходящий эпитет в данной ситуации.

– Геннадий Васильевич, а что если я здесь не ради денег?

– Что же, тогда я крепко пожму твою мужскую руку и скажу тебе ступать домой, оставив картины в какой-нибудь галерее. Однако мы оба прекрасно знаем, что деньги, сколь бы маловажными они ни казались нашим душам, все равно играют весомую роль для наших тел.

«Да, этот пожилой мужчина как скажет что-то, так вот бери и в афоризмы записывай, – подумал я. – Возможно, он прав. Возможно, мне следовало приспустить цену. Но что будет после того, как я продам свои семь картин? Ведь он-то не знает, что я больше не пишу. В моей мастерской так и остался пылиться тот восьмой рассказ любви, замерший на холсте в длительном ожидании своего финала. Уже почти как год мне все не до него.

Поначалу это должно было быть пышное поле красных маков, где влюбленный я бежал за ней вдогонку. Но мне все никак не хватало мужества и музы очертить образ Марины в восьмой раз.

Я не знаю, что со мной. Раньше не могло и часа пройти, чтобы я не подумал о ней. Все мои работы – это ее воплощения и мои переживания о ней. А сейчас я словно отупел. Чувства мои есть, боль все еще там, но вот желания взять в руки кисть пропало. Наверное, я не могу продать эти чертовы картины, потому что в глубине себя не смею распрощаться с ними. Возможно, время оставляет эти семь картин, чтобы сохранить ее в моей памяти. Нет… Зачем сохранять ее в памяти, если она навеки жива в моем сердце? Нет, бред!» – оборвал я себя на полумысли и стал прятать рисунки в чехлы.

На Андреевском спуске зажглись старинные фонари. Проведя глазами по отблеску искусственных светил на старинной брусчатке, я спускался вниз по улице. За моей спиной оставались все еще торгующие люди, целующиеся парочки, прогуливающиеся старушки, спешащие домой жены. Все те, у кого было для кого жить. Жить ради своих любимых и родных. Ради тех, кого не осталось у меня. У меня – одинокого художника, с осколками ранее любящего сердца.

«Вов, смотри сюда! – улыбчиво звала она меня, взбираясь со смехом на пьедестал столетнего фонаря. – Я без ума от тебя! Я без ума от тебя! Я без ума…» – я подбежал к ней и, обняв ее, спускал вниз к себе. Она смотрела в мои зеленые глаза и шепотом вторила: «Без ума, ты меня слышишь… Я без ума от тебя, родной».

«Я без ума от тебя, моя ты сумасшедшая», – и мы замирали в своей любви посреди спуска, а прохожие завистливо, но по-доброму смотрели на нас, приподнимая уголки своих губ.

Как я могу забыть это? Я ведь обещал ей, я обещал себе, что никто и никогда не сумеет отобрать ее у меня. Но как же я ошибался…

– Добрый вечер, Владимир, – поздоровались со мной две старушки у крыльца нашего пятиэтажного дома.

– Добрый вечер, как ваше здоровье, Галина Олеговна?