Другого ответа быть не может и, еле сдерживая себя, чтобы не закричать от радости, я говорю своё твёрдое: – Я согласна!

– Отлично. Пойдёмте за мной в зал, там я вам всё расскажу.

«Наш Боинг начинает снижение. Просим пристегнуть ремни безопасности».

Монотонный голос бортпроводника, звучащий из динамика прямо над головой, обрывает мой сон. Нехотя прощаюсь с Дедом, который снова был главным его героем.

Открываю глаза, убираю шумоподавляющие наушники, вдыхаю тугой запах кожаных кресел бизнес-класса, поднимаю шторку иллюминатора, убираю планшет с задачами на день и накидываю на себя авиаремень.

Люблю самолеты, они давно стали частью моей жизни. С первых полётов я их принял, как уютное место, где тебе ничего не остаётся, как только погрузиться в мягкий рокот самолетного сердца, да еще слушать свое – собственное.

Здесь та тишина, в которой я особенно продуктивно работаю, особенно глубоко сплю или осознанно и планомерно разбираю рабочие планы и бизнес-задачи. Здесь нет шанса у телефонов и планшетов. Они молчат. Здесь не сбивают с мыслей звонки и суетливые разговоры.

Слежу в круглое отверстие иллюминатора, как на меня надвигается гигантский человеческий улей, раскинувшийся далеко за горизонт. Улей-«океан деловых возможностей» и улей-«кладбище нежных надежд».

Город-пасть, Город-набитое брюхо, Город-офис. Город-чудовище, чьё тело распласталось на километры, чтобы подмигивать и завлекать с земли небесных путешественников миллиардами своих хитрых глаз-фонарей.

За что он так любит меня? Не знаю. Это не взаимно. Я не чувствую к нему ничего, кроме сдержанной благодарности за путь, которым иду сейчас.

Много лет назад, перед тем как навсегда уехать из старого дома, я навестил тетку. После смерти родителей, когда Дед взял надо мной опекунство, её было невозможно заманить в гости даже на великие праздники. Но, как только я начал зарабатывать, тетка и её семья переменились в своём отношении ко мне и сразу вспомнили о нашем родстве. Я соглашался на их общество только ради деда.

Хотя он никогда не был в восторге от их, к счастью, редких визитов. В такие дни дед был напускно капризен, ворчлив и несносен. Не давал вставлять ни одного слова своим, как он их называл «горе-внучкам» и младшей дочери. Дед резвился от души и выливал на их головы добрую порцию своего сарказма. Я сразу раскусил эти стариковские выходки. А когда тётка пыталась возмутиться, Дед «включал» великовозрастную деменцию и делал невинное лицо.

Он говорил много, но всегда в точку и всегда что-то справедливое, полезное или глубокое.

Мои дела шли в гору, и, вместе с ними, визиты родственников становились всё чаще. Они стали захаживать то с просьбами помочь расширить их жилплощадь, то с требованием открыть им бизнес, то с откровенными претензиями, что, мол, не стыдно ли мне, крохобору, богатеть, видя, как они прозябают…

Дед говорил в таких случаях: «Славка, запомни! Никогда не давай рыбу. Если хочешь помочь человеку – давай удочку», – и постоянно со вздохом добавлял: «…А эти-то, эти еще проявят свое нутро…»

Так и вышло.

Пока я занимался похоронами, единственные близкие люди, без моего ведома, утащили в своё логово документы и всё, что осталось от деда.

Перед отъездом попросил тетку вернуть мне хотя бы ненужные им, но самые ценные для меня дедовские вещи: дневники, несколько его картин, планы дома и сада. Дородная тётка, растекшись в самой лицемерной улыбке, тут же предложила подписать договор дарения завещанного мне имущества в обмен на «очень ценную память об отце и деде».

Помню, как она суетливо вытерла руки о грязный фартук, открыла ящик ближайшего к ней стола и достала уже заботливо распечатанные и заверенные документы. Оставалось только расписаться.