– Не дури, Славка! – настаивает он, шумно прихлебывая своим специальным лекарственным настоем: – Соглашайся на лучшее и всегда иди к тому, чтобы строить своё. По жизни надо летать. Что это за жизнь с подрезанными крыльями? И вообще, следи за своей чуйкой, она вещь надёжная…

– Дед! Хватит думать о будущем, как будто тебя там не будет! – я обрываю его, как всегда, когда разговор переходит в нотацию. И каждый раз слова даются через боль.

– Где-то ты умный, а где-то балбес!

Ну вот, опять! Почему все старики так любят пытать близких разговорами о своей смерти? Обернувшись к нему, я хочу сказать, что он крепкий, сильный, проживет ещё не один год. Но натыкаюсь на недовольный взгляд, гуляющий по моим чертежам через сидящие на носу очки. Видимо, он взял листы с прикроватной тумбы.

– Что не так? – спрашиваю взволнованно, ловя выражение его лица. Проект, и правда, серьёзный, корпел долго, ошибок быть не должно.

– Ну как это «что»! А сам не знаешь? – Дед сердито поправляет очки и тычет крепким пальцем в мой лист: – Ты же в центральном ансамбле собрался почти друг на друга посадить розмарин, мяту и лаванду! Понимаю, в уходе они простые: и стричь легко, и по фактуре контраст интересный. Но размеры кустов и, что особливо важно, корни-то, корни! Особенно, у розмарина. Забыл, как вымахают? Да и мяту, лучше в горшке садить сразу, чтобы корневища не расползались… Почему это не отметил?

– Корни, говоришь? – сажусь рядом с Дедом и вглядываюсь в чертёж.

– Ты зачем их так близко жить селишь? Лаванда боковыми ветками раскинется. А розмарин задавит корнями! – он тычет пальцем в квадрат по центру: – Через месяц всё загнётся, и получишь вот – целый ромб голой земли! – дед кидает лист на колени и показывает размеры куска.

– Точно… – бью себя ладонью по лбу: – Что б я без тебя делал! Спасибо! – кидаюсь его обнимать.

– «Что б делал, что б делал», – смешно передразнивает Дед и, радуясь своей нужности, размякает в моих объятьях и улыбается. Живые быстрые глаза смотрят добро и говорят то, что мужчинам не принято говорить друг другу. И Дед не говорит. Но облачать его отеческие чувства в слова и не нужно: они и так витают в воздухе и наполняют мои дни.

– Работай и учись. Иди! – как всегда, дотянувшись до моей головы, он легко взъерошивает мне волосы.

Только руки уже не такие крепкие, как раньше. Совсем слабые. Да и я больше не вырываюсь и не убегаю, а наоборот, стараюсь как можно дольше побыть с ним рядом.

Тогда я был уверен, что навсегда останусь в его доме. Буду ходить по ярким половицам, связанным вручную, на скрипучих лесенках крыльца пить специальный «Царь-чай» по дедовскому рецепту и много работать в беседке большого фруктового сада.

Но как только Деда не стало, случилось то, чего я меньше всего ожидал.

Когда сердце перестало кровоточить, когда рваная боль потери затянулась тонкой плёнкой смирения и принятия, в мою жизнь, как внезапная буря, ворвалось неведанное раньше чувство. Это было желание покинуть вчера ещё такой родной дом с синими ставнями.

Оно налетело как огнедышащий дракон, сломало все выстроенные мной баррикады и бурлящей лавой растеклось по всем уголкам ещё скулящей души.

Свобода пришла на смену боли.

Другая какая-то свобода. Та свобода, которая схожа с взрослением. Словно я проснулся в новом мире, в мире, где я совершенно одинокий, сильный, взрослый мужчина. Это было ощущение расправленных плеч, оно рвало мои рубахи, вытесняло и выжигало из уютного прошлого, которое вмиг стало тесным.

Как я ни старался, не смог больше влезть в знакомые будни, уместить себя, испуганного и нового, в прежних вещах, в атаковавших меня родственниках и даже в дедовом, скрипящем половицами, доме.