На пороге стояла… Марина. Живая. Настоящая. В своем темно-сером свитере и джинсах.

Сначала Екатерина Михайловна подумала, что у нее галлюцинация на фоне стресса последних месяцев. Потом мелькнула мысль, а не coшла ли она с yмa? Но Марина молча подошла и села в кресло, в котором любила всегда сидеть.

– Здравствуй, мама, – тихо сказала она. – Я знаю, что ты от меня отказалась. Прости, я тебя разыграла, а друзья помогли. Но мне важно было понять, как ты поступишь. Ведь прошло почти два месяца, а ты ни разу не рванула в больницу, не попыталась как-то помочь мне. Ты согласилась отдать меня в интернат…

Екатерина Михайловна протянула руку к дочери, ощутила ее тепло и в голос зарыдала.

– Мариночка, детка, но почему так жecтoко. Почему ты так со мной? – лепетала она.

– Я должна была понять, мама. Мне всегда казалось, что тебя в реальности не существует. Ты вся такая воздушно-розовая, состоишь из своих ролей и папиных картин. Ты моя мама, но мама понарошку, понимаешь. Ну как в игре дочки-матери. Ты играешь в маму с куклой, а потом эту куклу бросаешь. И все. Она тебе больше не нужна. И я всю жизнь думала, что не нужна тебе. Помнишь, утром я сама шла в школу, а вы с папой еще спали, потому что устали в театре, и вечером была одна, потому что вы еще были в театре. А когда приходили, то я уже спала. А ведь часто только притворялась, что сплю. Думала, зайдешь в мою комнату, обнимешь меня, поцелуешь хотя бы во сне. Но ты не делала этого. Никогда! Все мои ожидания оказались напрасными.

Екатерина Михайловна в ужасе смотрела на дочь. Она не знала, как себя с ней сейчас вести.

– А когда yмep папа, – продолжила Марина. – Ведь ты думала только о себе. О своих ролях, которые потеряла. Ты ведь даже памятник ему установила только спустя 5 лет, и то только потому, что местные газеты стали об этом писать.

– Девочка моя, – смогла наконец вымолвить Екатерина Михайловна, – да, я виновата перед тобой, твоим отцом, но я же актриса. Женщина не может сегодня жить только ради семьи. Она должна… реализовывать себя. И вас я любила. Просто вы не всегда это понимали.

– Нет, мама, теперь я все поняла. Мне очень больно, но я ухожу. Дома уже была, вещи забрала. Не пиши и не звони мне. Куда я уезжаю – не скажу. Считай, что ты меня отдала в тот самый интернат. Все.

И Марина резко встала и решительным шагом вышла из гримерки.

Екатерина Михайловна сидела пораженная даже не наглостью и грубостью собственной дочери, а осознанием того, что осталась совершенно одна. Это было чудовищно бoльнo. И какой жестокий розыгрыш. Как Марина могла решиться на такое! Так поиздеваться над ней. Как не пожалела ее! Воистину она воспитала мoнcтpa! Cтpaшного чyдoвищнoго мoнcтpа. Но с этим уже было невозможно ничего поделать. И Екатерина Михайловна заплакала, размазывая по щекам остатки грима.

Таня лежала на кровати в общежитии, уткнувшись лицом в подушку. Все ее существо сковало какое-то странное оцепенение. Это была даже не боль, а недоумение. «Почему?», – стучал в ее висках вопрос. Только вчера они с Сережей обсуждали предстоящую свадьбу, говорили о том, какое платье она себе подберет, как будет рада его мама, что они скажут гостям. А сегодня все это превратилось в какую-то темную бездну. Сергей позвонил, каким-то чужим голосом предложил встретить ее после работы и там, на улице, комкая слова, заявил, что свадьбы не будет, что он отказывается от отношений с ней, просит ему не звонить и не писать. Таня не успела ничего сказать, не спросить, не возразить. Так и осталась стоять на улице.

Потом она бродила по городу, а когда стемнело, вернулась в общагу. Сергей не любил этого институтского общежития, которое давно уже нуждалось в ремонте, но она настояла, что до свадьбы останется жить здесь. Мысли путались в голове, скромно обставленная комната пугала своей тишиной. Две надоедливые соседки с литфака были на практике в своих сельских школах. Она осталась совсем одна. Совсем, да не совсем. Внутри жило еще одно существо, которое, как и Таня сейчас, сжималось в маленький беспомощный комочек. Таня была на четвертом месяце беременности.