Меня нашли у самой кромки леса, голого, грязного, бесчувственного, и доставили в районную больницу. Там я провалялся почти две недели, изнывая от одиночества и ожогов. Пышный букет из диагнозов украшал мою историю болезни – перелом двух ребер, отравление угарным газом, ожоги II–III степени. Как говорится, «пустячок, а приятно»… Лечение мне назначили самое оптимистическое, больше понадеявшись на здоровый молодой организм.

Всё это время одна неотвязная мысль не давала мне покоя: что произошло, что случилось? Отчего начался пожар? Упала на ковер случайная искра из камина? Рассыпался сигаретный пепел? Загорелась проводка? О том, что Инга погибла в огне, я узнал не сразу – скорее догадался сам по характерным недомолвкам и молчанию врачей.

Я думал о ней, представлял ее последние минуты…

Она проснулась, почувствовав что-то неладное, спустилась вниз и бросилась тушить пожар. Но пока она боролась с пламенем, тщетно призывая меня на помощь (а я в это время дрых как бесчувственное бревно – вот идиот, нализался как свинья!), огонь подкрался к ней сзади и отрезал путь к отступлению.

Терзаемый воспоминаниями, я представлял, как она мечется, оглаживаемая оранжевыми языками, как хрупкая фигурка извивается от огненных укусов, как золотистые волосы сливаются с золотым пламенем, чернеют, опадают. Как обугливаются руки, ноги, как корчится от боли прекрасное тело, чарующую прелесть которого я только-только успел познать, – и мне становилось жутко и больно. Потерять человека, едва найдя его, – что может быть ужаснее этого!

Я перебирал по крупицам весь короткий вечер перед пожаром, и в моих глазах все еще стояла ее воздушная фигурка в серебристом платье, тонкие руки со звенящими браслетами на запястьях, бездонный омут глаз, в котором метался огонь зажженного камина. Я перебирал в уме все те немногие слова, которыми мы обменялись, – нам не нужно было говорить, мы понимали друг друга, даже когда молчали. В моем мозгу, как заезженная пластинка, бесконечно звучала фраза, которую она прошептала в машине, изо всех сил сжимая мою руку: «Никогда не верь ничему плохому обо мне. Никогда!..» Я вспоминал тот миг, когда впервые увидел ее в дверном проеме ресторана, в сигаретном дыму, в полумраке тусклых светильников, среди звуков негромко канючившего джаза, – силуэт, вырезанный из серебряной фольги и вставленный в черную бархатную оправу ночи, молния, распоровшая агатовую замшу грозового неба.

Я бесконечно вспоминал ее – и мне было больно.

Одним прекрасным, прозрачным от холода утром приехал навестить меня Артур Божко. Он был, как всегда, энергичен и деятелен, пытаясь расшевелить заодно и меня.

– Старик, ты выглядишь как малосольный огурчик только что из рассола! – Судя по тону, которым были сказаны слова, это был комплимент. – Кончай здесь прохлаждаться! Неужели здесь, в глухомани, настолько хорошенькие медсестрички, что тебе захотелось задержаться на недельку-другую? Или тебя на лоне природы осенило вдохновение?

Артур привез одежду… Мы вышли в старый парк, прилегавший к больничному дворику. Он был полон шорохов пробуждающейся после зимней спячки земли, хруста ломких веток и тихого ветра, запутавшегося в высоких прозрачных кронах. Рваные тучи скользили по небу, и в редкие голубые просветы иногда вырывался хрупкий солнечный свет. Листья столетних дубов, скрюченные в коричневые спирали, еще висели на ветках, раскачиваясь от ветра, но почки деревьев уже постепенно набухали, ожидая только первого теплого дня, чтобы разродиться зеленым пухом.

– Как Сашка? – спросил я, чтобы что-то спросить.