– Ты говоришь, – настаивал Билл, – что живешь ради прав человека, но не обязан ли ты прожить жизнь ради нее самой? Разве права человека – это… жизнь?

– Для меня – да, – последовало холодное возражение.

– А для меня – только часть жизни, – улыбнулся Билл, – важная часть, но не вся жизнь.

– Знаешь, кто ты? – очень раздраженно спросил Ник. – Ты один из этих сбитых с толку полуаристократичных «интеллектуалов», которые будут бесноваться, споря за столами, пока люди на улицах голодают…

– Я не буду, и, кстати, мы допускаем, что организованная несправедливость исчезла.

На это Ник посмотрел прямо в глаза Биллу.

– Хорошо, профессор, давай считать так, – предложил он.

– Что у тебя останется, кроме экономики…

– У меня останется весь мир, – перебил Ник, – где все твои проклятые теории можно, по крайней мере, реализовать и не подвергаться за это преследованиям!

– Я же сказал, что фашизм – наша самая неотложная проблема, – настаивал Билл.

– Сказал. И что?

– Тогда можно ли твою насущную проблему решить клинком справедливости или самим духом?

– Эта моя насущная проблема, как ты ее назвал, в данный момент не важна, – возразил Ник. – Твои мудрые теории ничуть меня не останавливают…

– Что делает тебя смутьяном! – улыбнулся Билл.

– Ладно, а тебя это делает реакционером нового типа… и лодырем. Все, давай выпьем скотч, а поспорим как-нибудь в другой раз.

Ник злился.

Билл поднял стакан:

– Что ж, у тебя, по крайней мере, будет с кем поспорить в этом рейсе. Выпьем за социализм!

Ник вперил в Билла слипающийся от усталости глаз:

– Пожалуйста, не дури… Я ненавижу социалистов больше, чем капиталистов.

Билл лукаво улыбнулся и запел:

– Вставай, проклятьем заклейменный, мы наш, мы новый мир построим, кипит наш разум возмущенный!..[30]

– Хватит! – нетерпеливо прервал Ник.

– В чем дело?

– Давай выпьем, но я не хочу петь Интернационал в баре – это оскорбительная пьяная выходка.

Билл чокнулся с Ником:

– Прошу прощения, за нас!

Во время этого долгого спора Уэсли без перерыва пил, в основном, похоже, сознательно желая напиться. Итингтон тем временем разговорился с кем-то в кабинке в глубине бара.

Пока Эверхарт и Мид дискутировали, мистер Мартин вернулся к Уэсли и снова тихо к нему обратился.

– Она только была – говорит, что сейчас зайдет, – сказал старик, с беспокойством взглянув на сына.

Они воззрились друг на друга с одинаковой неподвижной силой, которую Эверхарт впервые заметил у Уэсли, когда обменялся с ним долгими взглядами в баре на Бродвее.

Долгие секунды они смотрели, ничего не говоря. Затем Уэсли пожал плечами.

– Я здесь ни при чем, сынок, – проворчал мистер Мартин. – Она нашла меня и сказала позвать ее, если ты придешь. Она два месяца ждет тебя в этой гостинице. Я ни при чем.

Уэсли наполнил свой стакан:

– Знаю, что ни при чем.

Старик пристально посмотрел на сына и потер стойку полотенцем. Еще не было половины одиннадцатого, в бар набилась немалая толпа, и официантка без передышки разносила напитки по кабинкам.

– Ну, вреда не будет, – добавил мистер Мартин. – Мне надо кое-то сделать.

Он важно вернулся к работе. К этому времени пришел молодой помощник бармена и теперь яростно метался между бутылками и шейкером, стаканами и пивным краном, а заказы множились. У мистера Мартина, хоть он и двигался медленно, получалось смешивать больше напитков и наливать больше пива, и это еще сильнее подстегивало измученного молодого помощника. Музыка из патефона-автомата играла без остановки, сетчатая дверь хлопала раз за разом, когда клиенты заходили и выходили. Воздух был спертым и липким, хотя вентиляторы на потолке и гоняли повсюду пивной ветерок.