Да и что мне в той большой семье без него? Он один был для меня семьёй, родовичем, наставником, теплотой дома и родительской любовью. Сейчас не побежишь, как раньше, в его тёплую одрину за околицей, не прижмёшься щекой к теплой жилистой руке старого кузнеца – коричневой и огромной как лопата. Не погладит она меня больше по макушке, не подновит порванный черевик, не вырежет липовую куколку на забаву девоньке. Эх, дедушка, одна я совсем под серым небом Болони. Не к кому пойти, не у кого спросить, некому пожалиться…

Раньше-то, как что, к нему и бежала, со всеми своими детскими вопросами и недоумениями. И получала на них вполне взрослые ответы. Я и тогда побежала, после поразившего меня разговора отцовых кметей. Покрутила его в своей голове, примеривая так и этак, не смогла приладить, вписать в свой сложившийся мир.

…Дед был дома – вязал рыболовную сеть крепкими дублёными пальцами, щурясь на рукоделие дальнозорко, отводя его на вытянутых руках. Он теперь всё реже наведывался в кузню, передавая дело сыну молодшему Могуте, брату моего отца.

Лихо прогремев пятками по ступеням высокого крыльца задранной на сваях добротной одрины, ввалившись в дверь и наспех сотворив поклон домовому, бухнулась у ног хозяина. Расправила на пальцах, натянула тонкое плетение, чтобы деду удобнее было затягивать узлы.

– Али устыри болотные гнались за тобой, девонька? – осведомился он, хмуря седые брови.

Меня было трудно обмануть его напускной строгостью. Заглядывая снизу ему в лицо с радостной щенячьей бестолковостью, я потёрлась щекой о его руку.

– Устыри нынче спят, деда. Ужо руен отходит…

Дед улыбнулся в бороду.

– Ради такого грохоту, что ты, выжлеца, устроила, вся нечисть перебудится… Вратка! – окликнул он сноху, тащившую из печи тяжелый железный лист с духмяными пирогами, – выдай-ка нашей Рысе на пробу.

Я вприпрыжку ринулась к столу, полной грудью вдыхая одуряющий запах горячего печева, протянула руку к серому гречневому кренделю, за что тут же, будто шкодливая кошка, получила по лапке шитым рушником.

Румяная от жаркой печи Вратка погрозила мне пухлым пальцем, поплевала на уголок передника и принялась оттирать мою замызганную в чём-то щёку.

Я заскулила жалобно.

– Оставь её, – тут же отозвался дед. – Рыськины конопушки не ототрёшь.

Пирог с болотной квасникой – мелкой черной ягодой, сладкой словно мёд и пряной словно мочёные в смородинном листе яблоки – удался на зависть и на посрамленье всем сулемским хозяйкам. Вратку в пирогах никто не переплюнет. Откусив мысок и дуя на жгучую начинку, я сосредоточенно прохаживалась по крепким, скоблёным половицам, стараясь аккуратно ступать через одну с носка на пятку и находя в этой только что изобретённой игре немалый интерес.

– Деда, – я снова умостилась рядом со стариком, внимательно наблюдая за движениями его пальцев, – отчего Болонь заложили в этакой возгряной топи? Или получше в Суломани места не нашлось? – я нахмурилась недовольно, имитируя мимику дружинников, поразивших моё воображение своим разговором. – Тут же Истолово логово, а не земля!

– Где эт ты понабралась? – дед удивлённо поднял брови. – Не сама же додумалась?

– В гриднице…

– Вот ужо где наговорят, так наговорят. Как насерут, – дед недовольно дёрнул криво залёгшую нить. – Ты, дитятко, поменьше в гридницах разговоры слушай. Эти наймиты, душегубцы беспутные – кругом чужие. И Болонь им топь, и Силь им лёд, и степь – не мёд. Земля их породившая уж семь по семь раз устыдилась, небось, детищ своих.

Он стал сосредоточенно распутывать узел, чтобы перевязать заново. Всё дед любил делать основательно. Даже такую дребедень как рыболовная сеть. Ну к чему здесь идеальные узлы и ячейки? Чай не кружева…