– Что случилось? – спросила Лена, появившись на пороге так быстро, будто стояла под дверью.

– Больно! – прошептала я и расплакалась.

– Сейчас, – коротко ответила Лена и тихо вышла.

Она вернулась через минуту с маленьким подносом, на котором лежали ампулы, шприц и вата, откинула одеяло и сделала мне укол, которого я не почувствовала.

– Тебе нужно заменить памперс, – заметила она. – Через пятнадцать минут подойду, и заменим.

Оставшись в одиночестве, я вновь дала волю слезам. Ничего не чувствую, даже того, что мне нужно менять памперс! Это ужасно. Неужели я – инвалид? Неужели я никогда больше не встану на ноги, не смогу даже ходить в туалет без посторонней помощи? Как это страшно и стыдно! Испытывала ли я когда-нибудь прежде такое невыносимое чувство стыда? Никогда! А впрочем…

Это случилось в сентябре. Мы с Сашей и его друзьями поехали за город на рок-фестиваль, который проводился под открытым небом. Помню обширный пустырь, заросший сорной травой, а местами вытоптанный до жидкой хлюпающей грязи, и низкое пасмурное небо, с которого с утра накрапывал холодный дождь. Там на пустыре разбили что-то вроде палаточного лагеря, на который, будто стаи воронья, с каркающим смехом слетелись толпы одетых в черное, патлатых и горластых юношей и девушек. Почти в каждой палатке продавали алкоголь. Спонсором мероприятия выступала известная пивоваренная компания, чей логотип красовался на фанерных щитах ограждения и на флагах, развевавшихся над большинством палаток, поэтому пиво лилось рекой. И все присутствующие весело накатывали бутылку за бутылкой, не дожидаясь выступления своих кумиров.

– Почему твоя девушка ничего не пьет? – возмущенно орал какой-то настырный и бухой Сашин приятель.

– Она пьет только крафтовое, – отшучивался Саша, пряча меня в объятиях.

Я испуганно выглядывала из-за его плеча и с тревогой замечала, как много вокруг нас раскрасневшихся мутноглазых лиц с бессмысленными пьяными улыбками. Отвратительно воняло кислятиной, пережаренной картошкой, порчеными сосисками и немытыми телами. Концерт еще не начался, а особо жадных до впечатлений зрителей уже рвало в ближайших кустах.

– Мне здесь не нравится, – прошептала я на ухо Саше. – Поедем домой!

Саша заглянул мне в глаза, улыбнулся и успокаивающе погладил меня по голове.

– Давай дождемся Бутусова, а после него сразу свалим! – предложил он. – А пока можем прогуляться вон до той рощи! – И он указал пальцем на лесок, сжавшийся на склоне холма и выставивший колючие ветки почти облетевших деревьев, словно испуганный еж.

– Пойдем! – согласилась я, по-детски вцепившись в его спасительную руку.

И мы сбежали от его друзей и от всего света в безлюдный осенний лес.

Меня всегда волновала и глубоко трогала красота, заключенная в предсмертном осеннем увядании. Пожухлая бурая трава, пахнущая сыростью и гнилью, жесткие ржавые листья, готовые от малейшего вздоха ветра рассыпаться в прах, клочья мертвой паутины в ледяных каплях росы, редкие бледные цветы с еле ощутимым прохладным ароматом, трупики пчел и жуков с поджатыми лапками на стылой окаменевшей земле. Ускользающая прощальная красота, исполненная печали и пронизанная чувством скорой утраты. Наблюдая ее, хочется помолчать и подумать о том, что все рано или поздно заканчивается и что смерть неизбежна. Но Саша был в слишком хорошем расположении духа, чтобы заморачиваться подобными пустяками. Его громкий голос и жизнерадостный смех эхом отзывались в укромных уголках рощи. Он размахивал руками, жестикулируя, и ломал тонкие сухие прутья кустарника, шуршал, разбрасывая ногами листву, и с воодушевлением рассказывал мне о только что покинутой нами компании, которая ему, судя по его тону, все-таки очень нравилась.