– Какую изюминку, товарищ Сталин?

– Молодец, этот вопрос я и ждал. Что-нибудь неординарное. Чтобы растрогало. Удивило. Расположило. Но обязательно – из ряда вон. Крайне неожиданно, крайне удивительно. Нестандартно. Понял? Успех мероприятия обеспечен при наличии в нём изюминки.

– Понял, товарищ Сталин. Но…

– Никаких «но». Иди, подумай, а потом мне доложишь. Если что дельное надумаешь, то сделаем твою изюминку прелюдией, поставим в самом начале, а детей уже вторым эшелоном. Мда, «эшелоном»… Да не перепутай. Сначала – встреча с попом, потом уже дела партийные. В таком вот порядке.

8.

У владыки Антония день выдался непростой. Приехали гости.

Встреча получилась тёплой и дружественной. Владыка был растроган. Давно он вот так не вспоминал молодость в дружеском кругу за горячим чаем. Антон сидел рядом с крёстным и смотрел на Сталина. Вождь улыбался хитро, как казалось мальчику. Когда Сталин погладил Антона по голове, тот замер и перестал дышать. Ему стало страшно, но лишь на секунду, в отличие от секретаря обкома: Пономарёв Валерий Витальевич был так ошеломлён и напуган этой встречей со Сталиным, что не мог говорить. «Расстреляют меня, как пить дать, расстреляют», – только об этом и думал он. А когда Сталин спросил его имя, Пономарёв ощутил сердцебиение. «Или я сейчас умру, или чуть позже, но уже не своей смертью», – думал он. «Всё. Конец мне, как нежелательному свидетелю. И дёрнул меня чёрт сюда поехать», – он корил себя за малодушие, страх не исчезал.

– Пономарёв Валерий Витальевич? – повторил как-то нараспев Сталин. – Ну-ну. А что же ты, товарищ, по монахам ездишь? В Бога веруешь?

Владыка Антоний улыбнулся, взглянув на бледного Валерия Витальевича. Он понял мысли и чувства этого несчастного человека и жестом показал, чтобы тот ничего не говорил. Он сам рассказал Сталину то, что час назад секретарь обкома излагал ему в отношении своего отца.

– Поблагодарить он приехал. Хотел через меня передать вам, товарищ Сталин, горячие слова благодарности за то, что вы своим личным участием способствовали сохранению жизни его отца – матроса с броненосца «Святой Пантелеимон». Приговорён был вскоре после революции к расстрелу на территории Крымского полуострова.

– Ну что же. Благодарное сердце – это хорошее качество. За твою сердечную благодарность, товарищ Пономарёв, я тебя запомню. Но только вот что же ты благодарить приехал аж спустя много лет? Или лучше поздно, чем никогда? Да что же ты такой бледный. Ну? Того гляди, в обморок шлёпнешься, как барышня.

У Валерия Павловича тряслись руки, его бил озноб. Он хотел сказать что-то обычное в таких случаях, партийное, вежливое, открыл рот, и вдруг, неожиданно для себя, забормотал, как он потом рассказывал жене, «несусветные глупости»:

– Не велите казнить… велите миловать.

Он похолодел от ужаса. «Вот каким может быть человек в минуты трусости! Вот что бывает в минуты страха! А что же тогда говорить, если пытать начнут», – замелькали мысли в голове Валерия Павловича. Ноги его подломились, и он повалился на колени, лбом в пол. И застыл, не помня себя.

Сталин коротко засмеялся. Похлопал коммуниста по спине.

– Да ты забыл ещё назвать меня «царём-батюшкой».

Сталин перевёл взгляд на деда Игнатия, оглядел детей. Спросил у владыки:

– Ну, хорошо. А эти люди – кто такие?

– Этот, – отец Антоний кивнул на деда Игнатия, – мой давний друг, когда-то вместе проходили послушания в Лавре. Монах. Но вынужден скрывать свой монашеский чин. Время такое.

– Я ценю твою откровенность, владыка. Ты всегда меня этим радовал. Говоришь без оглядки на время и на авторитеты. В тебе сказывается отважный грузинский дух, вижу в тебе и благородство княжеского рода. А дети?