– Матерь Пресвятая Богородица! – воскликнул аббат. – Наш бедный брат, наверно, погиб!

– Быть не может, – живо откликнулся Евстафий. – Велите ударить в набат – пусть все братья раздобудут себе факелы, поднимите на ноги деревню, бегите все к реке, я сам побегу первый.

А аббат остался стоять, разинув рот от удивления, вдруг увидав, что им совершенно пренебрегают, и все то, что он должен был приказать, исполняется помимо него распоряжением младшего инока обители. Но прежде чем приказания отца Евстафия (которых никто не мыслил оспаривать) были приведены в исполнение, они оказались бесполезными, так как внезапно перед ними предстал сам ризничий, из-за которого поднялся весь переполох.

Стереть в мозгу начертанную смуту…

Очистить грудь от пагубного груза,

Давящего на сердце.

«Макбет»

Дрожа не то от холода, не то от страха, несчастный, насквозь промокший ризничий стоял перед настоятелем, опираясь на дружескую руку мельника, и едва мог выговорить слово.

После нескольких неудачных попыток он все же произнес довольно отчетливо:

– «Плывем мы весело, блещет луна…»

– Как «плывем мы весело»! – воскликнул в негодовании аббат. – Веселую же ночку ты выбрал для плавания, и достойно приветствуешь ты своего настоятеля!

– Брат наш, видно, не в себе, – заметил Евстафий. – Скажите, отец Филипп, что с вами?

– «Счастливо удить!» – продолжал ризничий, делая безнадежную попытку уловить мотив песни своей таинственной спутницы.

– «Счастливо удить»? – повторил за ним аббат со все возрастающим удивлением и неудовольствием. – Клянусь святой обителью, он совсем пьян и смеет в нашем присутствии орать свои непристойные песни! Ежели только это сумасшествие можно излечить, посадив несчастного на хлеб и воду…

– Прошу извинить меня, ваше преподобие, – сказал отец Евстафий, – но воды брат наш наглотался через край. И, мне думается, его дикий взгляд – это, скорее всего, следствие ужаса, и ничего недостойного тут нет. Где ты его нашел, Хоб-мельник?

– Ваше преподобие, я шел запереть мельничные шлюзы, и как я подошел к ним, вдруг слышу – кто-то стонет поблизости. Я было решил, что это боров Джайлса Флетчера, потому что он, извините, никогда своих свиней не запирает, и я замахнулся ломом и хотел было, да простит мне Пресвятая Богородица, двинуть его как следует, как вдруг слышу – святые угодники! – кто-то стонет человечьим голосом. Тут я кликнул своих парней, и мы с ними нашли отца ризничего – он лежал без чувств под самой стенкой известковой печи, мокрым-мокрехонек. Как только он немножко очухался, он стал просить, чтобы мы доставили его к вашему преподобию, но по дороге нес такую околесицу, что, надо думать, он помешался. Вот только сейчас стал говорить что-то понятное.

– Ну что же, – сказал отец Евстафий. – Молодец, Хоб-мельник. А теперь ступай, но только в другой раз помни – сначала подумай, а потом уж бей, и в особенности в темноте.

– Само собой, ваше преподобие, мне это будет наукой, – отвечал мельник. – Никогда, до конца дней своих, я уже не спутаю честного инока с боровом. – И, поклонившись низко, с глубоким смирением, мельник удалился.

– Ну, отец Филипп, раз теперь этот мужлан ушел, – обратился к ризничему Евстафий, – может быть, ты расскажешь нашему высокочтимому настоятелю, что же с тобой приключилось? Может быть, ты vino gravatus?[35] Если так, мы велим отнести тебя в келью.

– Водой, водой, а не вином, – пробормотал обессиленный ризничий.

– Ну! – воскликнул монах. – Ежели ты заболел от воды, может быть, вино тебя вылечит? – И с этими словами он протянул ему чарку, которую пострадавший выпил с явной для себя пользой.