– Сызмальства много воды утекло, – отвечаю. – Я ныне и за себя не всегда поручусь.

– Что же мне делать, Петр? – тихо спрашивает Степан.

И тут будто толкнул меня невидимый глазу окаянный «помощник»:

– Вешайся! – говорю.

Господи, Боже мой, Ты мне свидетель… Сколько раз мне хотелось вырвать подлый язык, вымолвивший такое!

Но слово – не воробей.

Повернулся Степан и медленно, словно над каждым шагом размышляя, побрел со двора…

Мне бы кинуться вслед, окликнуть его, вернуть.

Но я – калитку за ним с силой захлопнул…

Аккуратна другой день загудела станица: Марченков Степан на общественном току повесился, в новом сушильном цехе!

Толковали: мол, слабаком оказался, судачили – тюрьма ему светила по итогам ревизии.

Но я твердо знал, кто убийца Степана.

Так же верно, как если бы веревку намылил и сам голову его в петлю засунул!

На похоронах не был – залег в сеннике, поставил бутыль самогона рядом и устроил себе суд, а Степану поминки. И выходило, что одна мне по совершенному суду дорога – следом за Степаном. Может, я так бы и поступил, да нашла меня в сеннике Наталья. Села у порога, голову рукой подперла и говорит:

– Горе заливаешь? Не знала я, что вы со Степаном такие дружки были…

Ни слова в ответ не произношу, только головой мотаю, потому что в глазах двоится.

Помолчав немного, Наталья продолжила:

– Не верится мне, что украл он чего-то… Не такой он был.

Тут меня прямо подбросило:

– Ты бы, – кричу во всю мощь легких, – эти слова не мне, а другому мужику говорила. Да не сейчас, а пока он жив был!

Усмехнулась она да ласково отвечает:

– Так ведь и ты, Петенька, тогда молчал. Степана же, поди, и при тебе худым словом поносили.

Слово за слово – замахнулся я на нее.

Но ударить рука не поднялась, расплакался я, как дите малое…

Вот здешние отцы говорят: хорошо это, мол, дар слезный – от раскаяния. Только, думаю, плакал я больше не от раскаяния, а от водки: спьяну, значит, да от жалости к самому себе.

Противное это дело – плачущий пьяный мужик.

Но Наталья не побрезговала, увела к себе. Только ничего тогда меж нами не случилось. Протрезвила она меня, отходила от похмелья.

С тех пор повадилась ко мне наведываться: то еды принесет горячей, то уборку или постирушку затеет. Мне же ее заботы – нож острый прямо в сердце – меж нами мертвый Степан стоит!

И сказать я ей о том не могу…

Потому и пить не бросил. Как начал с поминок на сеннике, так и остановиться не мог.

Наталья терпела, трезвого меня уговаривать пробовала.

Однажды был я со злой похмелюги, а она завелась: «Чего ты себя губишь?! Знаю ведь, любил ты меня… Бросай пить, я к тебе перееду, будем жить как люди».

Тут я не стерпел:

– Убирайся, – кричу, – паскуда! Век глаза бы мои тебя не видали!

Петр судорожно вздохнул, несколько раз перекрестился и шепотом продолжил, склонившись к самому моему лицу:

– Вскоре бельма у меня расти стала. Веришь? На обоих глазах… Доктора говорят, вроде от дурной водки обмен кровообращения нарушился. Я же так думаю: порчу она, ведьма, на меня напустила…

Лечили меня, на операцию в Ростов ездил.

Только через некоторое время на втором глазу опять все по-новому началось. Ну, знающие люди сказали, что отмолить надо. Пошел я по церквам да по часовням. Так и сюда добрался. Взял на себя послух – вроде как отрабатываю свои грехи.

Святые отцы сказали: не глаза, а душу надо лечить!

Покаянием, молитвой, постом, простой работой для ближнего своего. Я же говорю тебе – порча на меня напущена. Иисусе Христе, уж я ли ни каялся, я ли ни унизился! Навсегда здесь остаться зарок давал, ежели исцелюсь. И – ничего.

Только я думаю: не от того святые отцы меня лечат. «Гордыня, – говорят они, – лицемерие, тщеславие, высокомерие… Но главное – безверие».