А может, просто таким он мне запомнился? Может, неприязнь или, по правде говоря, ненависть к Витусу Майо исказила мои воспоминания – и я вижу прошлое словно в кривом зеркале? Жаль, что нет у меня способностей Курноса, которые позволяют ему запоминать все – до словечка – разговоры, которые случились хотя бы и годы назад. Я задумался на миг, что там поделывают Курнос и близнецы, но не жалел, что их сейчас нет рядом. Дело было деликатным, и я не думал, что многое зависело бы от применения силы (для чего создан Курнос) или от особых умений близнецов.

Я придвинул стул к столику и подкрутил фитиль в лампе. Обратился к документам, заполненным красивым каллиграфическим почерком. Правда, искусство разбирать даже самые ужасные каракули было одним из элементов моего обучения, но всегда лучше, если не приходится продираться сквозь частокол абы как накорябанных букв. А вы не поверите, милые мои, сколь нечитаемы бывают порой протоколы допросов, особенно если судебный писарь во время их написания причащается винцом и водкой. Конечно, на инквизиторских допросах редко допускают подобное нарушение закона, но у гродских судов[3] иная точка зрения на соблюдение буквы права. Особенно учитывая, что городские писари часто не в состоянии выдержать допросы (в первую очередь те, что проводятся с участием палача) – и поэтому глушат совесть спиртным. И сие весьма странно, ибо разве может быть что-то правильнее участия в Божьем деле по обращению грешников?

Итак, из документов я узнал не много – разве что о бесспорной старательности их ведения. Вдова Хельга Вознитц с восьмилетним сыном Карлом жила в Гевихте и славилась безукоризненной репутацией. Жила скромно, но не бедно, на проценты от капитала умершего мужа, даже подарила мраморное распятие в восточный неф церкви в Гевихте. И подобной ерунды было полным-полно в рапорте клоппенбургского Инквизиториума. Конечно, упоминались и стигматы, но с приложением мнения двух медиков, где говорилось о редкой болезни кожи. Добавлены были и копии писем к епископу, которому был подотчетен приходской священник в Гевихте, – в письмах в крайне осмотрительных выражениях сообщалось о легкомысленном поведении ксендза, который слишком поспешно и без уведомления властей посчитал чудом происшествие, имевшее естественные причины. В конце говорилось, что мальчик излечен, а приходскому священнику назначено церковное покаяние. Однако его не только не сняли с должности, но даже не вызвали в епископство, а Инквизиториум не начал официального следствия, удовольствовавшись подготовительными процедурами.

В общем, все это было одним большим скандалом, хотя и весьма изобретательно прикрытым. Я прекрасно понимал, что если бы не донос вдовы Риксдорф, дело бы никогда не вышло на свет, ибо местные Инквизиториумы не обязаны информировать головную управу о предварительных следствиях – только и исключительно об открытых делах. Но того факта, что отказ от расследования был недопустимой ошибкой, это не меняло.

Ну, что ж, бедный Мордимер как раз прибыл вовремя и, как всегда, примется исправлять чьи-то ошибки.

Я не намеревался извещать о сделанных выводах ни Витуса, ни тем более его подопечных. На следующее утро сразу же после сытного завтрака мы двинулись в дорогу, и я сообщил только, что ознакомился с документами, и задал еще несколько несущественных вопросов. Если Витус был достаточно сообразителен, он не мог не понять, что над его головой собираются тучи. С другой стороны, всегда оставалась тень надежды, что в действительности я мечтаю как можно скорее покончить с формальностями да вернуться в Хез. И это было хорошо, поскольку человек нервничающий и не уверенный в том, как пойдут дела, обычно совершает множество ошибок. Я же намеревался безжалостно использовать ошибки Витуса, как и он некогда воспользовался моей слабостью. Причем той слабостью, стыдиться которой у меня не было причин, но о которой я совершенно зря дал знать, приумножив тем самым страдания того, кого хотел спасти любой ценой.