Мадам Екатерине было все равно, что её случайный собеседник – незначительный молодой человек. Она предавалась со страстью своему излюбленному занятию – заглядыванию в бездну.

– Ведь и я, – продолжала она вполголоса, – могла бы доставить приятное испанскому королю. Он злится на меня за то, что я щажу моих протестантов… – Екатерина смолкает, она долго что-то обдумывает. Её сжатые губы шевелятся, и это заставляет Генриха насторожиться больше, чем её слова. – Нанимать убийц? – бормочет Медичи.

И она могла бы это сделать! Но только ей это ни к чему: её собственная жирная ручка отлично умеет приготовить ядовитое питьё! Он пристально наблюдал за ней, и она вскоре заметила его насторожённый взгляд…

– Мои протестанты мне так же дороги, как и все остальные французы, – заявила она по-прежнему невозмутимо. И закончила, слегка подчёркивая свои слова: – Я ведь королева Франции.

– Это ваш сын – король, – необдуманно поправил он её, вспомнив рассказ своей матери Жанны о том, что король страдает каким-то ужасным недугом и что оба брата Карла, ныне здравствующие, обречены на ту же болезнь, – старшим она уже овладела.

«Кто эта одинокая старуха, – спрашивает себя Генрих, – которая, видимо, надеется пережить всех своих сыновей? До остальных французов ей, в сущности, так же мало дела, как и до нас, протестантов». Вслух он сказал:

– Как прекрасен ваш замок Лувр, мадам! Но все, что придаёт ему блеск, идёт с вашей родины. Архитектура ведь итальянская, – «так же, как и искусство изготовлять яды», хотелось ему добавить. Она пожала плечами, ибо из этих двух искусств первое было ей совершенно чуждо. Да и свою Флоренцию она ничуть не любила: в молодости она была там несчастна и подверглась изгнанию.

Однако мадам Екатерина умела быть только собой и ничем иным; этим она и была сильна, пока жизнь её не сломила.

Сейчас она подозрительно уставилась на юношу: – Вы говорите о короле? Разве вы виделись с ним раньше, чем со мной?

Он с живостью отрицал. Екатерина заговорила ещё тише: её слов не должны были слышать даже швейцарцы у дверей, хотя они все равно ничего бы не поняли. – Король бывает иногда не в себе, – зашептала старая дьяволица. Я никому не говорю об этом, но на него иногда накатывает ярость, и он тогда бредит убийством, бойней. Это у него от болезни, – настойчиво бормотала она.

А Генрих подумал: нечего сказать, в хорошую он входит семейку; впрочем, ничего здесь нового нет. Но мать кровоточивых сыновей уже снова успокоилась. – Остальные два у меня удачные, особенно д’Анжу. Подружитесь с ним, мой мальчик. А главное, держите всегда нашу сторону против лотарингцев! Вы будете так же командовать нашим войском, как ваш отец, – вы можете, – и пригодитесь нам не меньше, чем он. Зато вы получите мою дочь. Но и тут, смотрите, остерегайтесь герцога Гиза. Женщины считают его красавцем.

А Генрих думает про себя: «И спят с ним. Нечего морочить мне голову, мадам! Мы друг друга знаем, и мне известно, какова та девушка, на которой я женюсь. Только моя дорогая мать не догадывалась…» – шептало ему его любящее сердце.

И он сказал с вызовом: – Потому-то вы, мадам, и отослали Гиза до моего приезда.

А старуха отвечала ещё спокойнее: – К вашей свадьбе он вернётся. Иногда бывает лучше, чтобы на глазах у молодой девушки не торчал мужчина, который пользуется слишком большим успехом. А мне, старухе, следует постоянно надзирать за ним. Я хочу, чтобы все мои враги были собраны тут, у меня, в Лувре. К ним принадлежит и он, в этом не может быть сомнения.

Столь бесцеремонная откровенность могла бы оскорбить Генриха, хотя он уже с юных лет не верил в доброкачественность человеческой природы. Но Екатерина слишком уж обнажала жизнь. С другой стороны, в нем брало перевес какое-то доверие, мало-помалу возникавшее в его душе во время их беседы. Когда восемнадцатилетний юноша слышит столь лестное мнение о себе, он в конце концов попадается на удочку. «Мне лично этой знаменитой ведьмы бояться нечего, да и матери моей ничего она в питьё не подмешивала». И если бы сейчас перед ним стоял на столе стакан, он был бы готов залпом выпить его.