– А я вижу твои ноги!

– Нет, не видишь! – крикнула сверху Марго.

– Как солнце в небе! – настаивал он.

– Неправда!

– И они ужасно толстые!

– Сейчас же останови качели!

Но он не послушался, и качели остановились сами. Марго слезла, она сначала опёрлась на его руку, потом что есть силы ударила его по лицу.

– Я это заслужил, – сказал он и сморщился от боли. Потом тут же схватил край её платья и поцеловал.

– Ну, вот опять! – сердито заявила она. – Ты всегда такой учтивый, такой паинька, мне это не нравится. Сегодня ты в первый раз говоришь со мной, как надо.

– Потому что я теперь знаю наверное: у тебя ноги, как у всех девочек, только покрасивее.

– Нет, ты ещё не знаешь. Вот погоди, пока мы подрастём.

Она смолкла и лишь глядела на него, шевеля высунутым между губ розовым кончиком языка. Лицо её своими красками напоминало персик, нарисованный на фарфоре, ненастоящий. Мальчуган никак не мог понять, отталкивает она его от себя или же подзадоривает; желая, наконец, это выяснить, он обнял её и насильно поцеловал. У Марго дух захватило, и она засмеялась счастливым смехом.

– А ты умеешь целоваться лучше, чем…

– Чем кто? – спросил он и топнул ногой.

– Никто, – обиженно ответила она.

Наверху мадам Екатерина захлопнула окно и тем помешала Жанне окликнуть сына.

– Наши дети сговорятся, – заметила толстуха с обычной добродушной иронией. Тощая страдальчески побледнела, но все же промолчала.

После этого случая Жанна крепко взялась за сына, как делала, когда они ещё были дома. Давно уже он не слышал нравоучений, а теперь мать ежедневно внушала ему: пусть не забывает, они здесь воинствуют на вражеской земле, идут против всех за веру; они должны твёрдо отстаивать её и распространять, глумиться над обедней и над изображениями святых, и многое в том же роде. Генрих верил в свою мать; все, о чем она говорила, вставало перед ним в ярких образах. Насчёт Марго она не проронила ни слова – верно, ей было стыдно той сцены, которую они обе подглядели, и она сердилась на Екатерину, зачем та показала ей.

И все-таки Генрих понял, нечистая совесть открыла ему, чем была недовольна мать; и вот однажды мальчик заявил Маргарите – притом у него лицо было такое, что она испугалась – о её ногах больше не может быть и речи, никогда; их будут поджаривать в аду. Она ответила, что не верит этому, но на самом деле перепугалась и пошла спрашивать мать.

Мадам Екатерина узнавала другими путями о происках Жанны. Нетрудное дело: ведь её маленький сын так несдержан! Себя-то протестантка кое-как принуждала к терпению и скрытности, но Генриха она и не старалась обуздать. Она полагалась на то, что истина, исходящая из уст младенцев, свята и неприкосновенна.

Генрих с радостью угождал матери, особенно в таком весёлом занятии, как глумление над католиками. Он сделался главарём целой шайки мальчишек и всем внушал, что нет ничего смешнее монахов да епископов. Скоро в этой шайке оказалось все молодое поколение двора, и даже королева-мать не знала истинных размеров заговора, ибо кто осмелился бы открыть ей, что в нем замешаны её собственные сыновья. Сначала Генрих завербовал младшего из трех принцев, и тот стал участвовать в новой забаве; они рядились священниками и в таком виде бесчинствовали на все лады: врывались самым неучтивым образом на важные совещания, мешали влюблённым парам да ещё требовали, чтобы целовали их кресты. Для них это было как бы весёлым карнавалом, хотя время для карнавала стояло самое неподходящее – осень.

Младший принц, д’Алансон, оказался наиболее предприимчивым, Правда, первый и удирал. Однако и второй, Генрих, именуемый монсеньёром, пожелал участвовать в дерзких проказах; а под конец не утерпел и сам Карл Девятый, христианнейший король, глава всех католиков. Вырядившись епископом, он лупил своим посохом придворных кавалеров и дам, чему они из верноподданнических чувств не смели противиться. Смеяться этот мальчик не умел, только лицо его бледнело да косой взгляд становился ещё недоверчивее, и он так возбуждался, что под конец ему делалось дурно. А кто в простоте душевной радовался, глядя на все это? Ну конечно же, Генрих Наваррский…