Согласитесь, раз за разом подбирать дохлых животных не хватит нервов. И даже если ты захочешь напоить его, накормить, угостить чем-нибудь, погладить, поиграть, помни одно – кот в коробке, а коробка непробиваема.

В то же время мой кот в моей коробке, сладкий мурлыка, переживший десяток других котов, уже светился от радиации, но шерсть его лоснилась, а нос мокрым бархатом был гордо устремлен вперед, вон из коробки. Мой кот исчерпал запас жизней, но на девятой стал неуязвимым – с улыбкой против грубого слова, с лаской против равнодушия, с пониманием против упрямства.

Я берегла его, как могла. И пока их кот был в суперпозиции, мой жил.

Я лежала на берегу. Раз волна, два волна, три. Спокойны были мои глаза. Спокойны мои волосы. Каждый волос в белой копне аккуратно подергивался от дуновений ветра. Губы дремали. Им тоже было спокойно и благостно. А у меня, видимо, были проблемы.

– Ты что, правда думаешь, что прошлое не наложило на твою психику достаточно весомый отпечаток, чтобы ты теперь не смогла с этим спокойно уживаться?

– Влюблена? Нет, ну что ты.

– Хочет сердце – значит будет любить, даже если неразумно, неправильно и вообще вопреки всему.

Тихо, пожалуйста. Потише.

Мой кот – ветеран боевых действий. Он был живым для всех, нежным и честным, настоящим. Мой кот всегда был без доспехов, они валялись в коробке уже лет пять без надобности. Мой кот всегда жил изо всех своих звериных сил, на все сто, а не на пятьдесят. Так и я любила: честно, открыто и так сильно, насколько была способна, и это не выбор, а единственный возможный вариант.

Я лежала на берегу. Раз волна, два волна, три. Спокойны были мои глаза. Спокойны мои волосы. Каждый волос в белой копне аккуратно подергивался от дуновений ветра. Губы дремали. Им тоже было спокойно и благостно. А я лежала и думала, когда впервые ощутила желание оставить все при себе.

Прошло минут сорок. Начинало светать. Сквозь прореху в белом покрывале облаков просачивалось блеклое свечение, слабое, почти незаметное, и белая ночь уверенно вступала в свои права, заходя из-под горизонта пыльной линией рассвета.

Опять сумерки второй, третий час. Сейчас ночь выглядела непонятой, как артист, на концерт к которому пришла одна я. Я – поклонник, я – преданный фанат, я – почитатель, стирающий ладони в аплодисментах изо дня в день. Я умоляла задержаться на сцене подольше. Я приносила дары и подношения – свою признательность, благодарность и внимание.

Я слушала спектакль белой ночи каждый раз, провожала глазами солнце и встречала луну – действующих лиц, я же знала наизусть каждое режиссерское решение – когда включат софиты, а когда партер утонет в темени.

Я лежала на берегу, подставляя лицо показавшемуся солнцу. Никому до меня не было дела. Была я одна, и больше никого рядом. Но далеко был кто-то, о ком я беспокоилась и за кого переживала, не потому что были причины, а потому что я хотела, и внутри все льнуло к нему, тянулось и обвивало его тонкими ветвями-лианами, широкими листьями закрывая от палящей звезды, через несколько тысяч километров.

Не веря самой себе, я нашла спокойствие в том, чтобы просто не задавать вопросы. Если хочется, значит, все нормально – никто не запретит тебе чувствовать. Если просто, никто не заставит все усложнить, а если сложно – идти до конца. Если любится, значит – ты человек, если ненавидится – тоже. И ничто человеческое тебе не чуждо.

Самая сложная вещь на свете – отпустить, дать жизни идти так, как она идет. Все это дается только через признание себя «всего лишь» человеком, не всемогущим, не идеальным, не ответственным за все беды и несчастья мира.