– …аккуратно отправляю его в свой рот и прожевываю. Теперь я беру бокал достойного белого вина и делаю шесть маленьких глотков подряд. Теперь я с задумчивым видом посмотрю на фонтаны на площади. В этот момент я буду совершенно счастлив! Вот за что я плачу такие деньги, Чиро – за кусочек счастья. И в свою очередь: труд стольких людей, наконец, увенчан – я получил то, что хотел – они получили мои деньги.

– То есть вы мните себя венцом общества, синьор Кастеллаци?

Чиро едва сдерживал улыбку – ему казалось, что он загнал Сальваторе в тупик.

– Не общества, мой юный друг, а лишь этого куска ветчины. Я венец целого цикла производства потому, что являюсь потребителем готового продукта. Все мы что-нибудь производим, работаем над чем-то. Мои фильмы были завершены лишь, когда зритель мог их видеть – это увенчивало мой труд. Разве не греет вас мысль о том, что утюги, которые вы делаете, уже через несколько дней, в большинстве своем, будут гладить рубашки, брюки и платья? Разве не чувствуете вы, что труд ваш будет завершен в полной мере лишь в этот момент? Мне вообще всегда казалось, что общество основано именно на таких цепочках работающих людей, которые заняты общим делом не всегда зная-то, даже, друг о друге, и на обмене благами между этими цепочками.

Чиро улыбнулся какой-то злой улыбкой, от которой Сальваторе стало не по себе. Когда молодой человек заговорил, его голос стал ниже и тише:

– Поэтому вы до сих пор носите значок Фашистской партии?

«Ах, вот в чем дело!» – теперь Кастеллаци понял, как юноша воспринимал его слова, зная о фасции на подкладке пиджака.

– Да, именно поэтому, Чиро, ну и еще потому, что всегда любил быть немного против всех. Я по-прежнему верю в фашизм. И до сих пор считаю, что то, что мы построили тогда, было лучшим, что случилось с Италией со времен Возрождения.

– Бессмысленная война, бомбардировки, разруха, оккупация, расстрелы… Неужели вы до сих пор одурачены Муссолини?

– Я про Муссолини вообще ни слова не сказал, Чиро. Я верю в фашизм, а не в дуче. Более того, я страшно разочарован в нем. Он втянул нас во все это, хотя мы совсем не были готовы к Войне и, в общем, не хотели ее. Тот, кто подарит вам свет, обернется вашей тенью, Чиро. Впрочем, я понимаю ваше отношение – вы помните лишь послевоенную разруху и республиканскую пропаганду, но и вы поймите меня – я помню Италию на пике славы, помню, как мы свершали проекты, которые даже помыслить до этого не могли и ныне помыслить не можем.

Возникла пауза. Сальваторе вдруг понял, что ему, в общем, все равно на то, как его новый знакомый относится к фашизму, зато не все равно на то, как он относится к самому Кастеллаци.

– Вы весьма интересный собеседник, Чиро, и мне не хотелось бы, чтобы идеологические разногласия помешали нашему общению. В конце концов, ничто не имеет значения, кроме кино.

– Говоря откровенно, я не могу этого обещать, синьор Кастеллаци. Я пытался воспринимать ваши слова в отрыве от этого значка, но все время возвращаюсь к нему мысленно и никак не могу отделаться от ощущения, что вы агитируете меня за чернорубашечников. Отделаться от ощущения, что я общаюсь с идеологическим врагом…

– Понимаю…

Кастеллаци бросил взгляд на площадь и сделал глоток вина – он был расстроен. Конечно, желание весь мир делить на черное и белое всегда было свойственно молодости, но Сальваторе уже много лет не сталкивался с ним так близко, а потому не смог подготовиться к этой юношеской жестокости. Неожиданно в голову Кастеллаци пришла причудливая идея, которая еще даже не успев до конца оформиться, уже слетела с его губ: