– Что же он? – прожёвывая трюфель, невинно вопросил Сеттильяно.

«Он нагрешил», вяло продолжил Провинциал. Кардинал понимающе кивнул. «Все мы грешники. Искусился, стало быть, и красавец?» Епископ закусил губу, наморщил нос с тонкой горбинкой и покачал головой. «Это, в общем-то, не тайна. Он после всенощной, дело было возле монастырского кладбища, свидетелей не было… поднял руку на брата по обители». Легат замер с полуоткрытым ртом. «Сделал что?» – «Он одного из братии – Эрменеджильдо Гиберти – ударил по щеке и швырнул в могильную яму».

Дориа умолк.

– За что? Как объяснил это Гиберти? – полюбопытствовал Сеттильяно.

– А никак. Брат Джеронимо не осознаёт своей силы. У Гиберти оказалась сломана челюсть, его отвели в лечебницу. А наутро избитый сбежал из монастыря. Потом некоторые послушники заговорили, что неоднократно слышали от брата Эрменеджильдо мерзейшие предложения. Брат Джеронимо, будучи той же ночью спрошен о причинах своего поступка, заявил, что был в помрачении и не помнит, что делал. На следующий вечер, на дознании, приведённый к присяге, в ответ на прямой вопрос, предлагал ли ему покинувший монастырь брат Гиберти вступить с ним в кощунственную и оскорбляющую Бога противоестественную связь, признался, что, услышь он подобное предложение, оплеухой бы не обошлось. А так он просто разгневался на двусмысленный жест брата, рассказать о котором немыслимо, ибо он не только унизителен для чести мужчины, но и оскорбляет величие Божие. Первое он, Джеронимо, может быть, и сумел бы смиренно перенести, но второе, по его мнению, совершенно непереносимо. Всему, мол, есть предел. Больше от него ничего добиться не удалось.

В конце трапезы епископ отметил способности Империали. Он, правда, был любимчиком покойного Перетто Помпонацци, философа нашего болонского, но и Цангино, и Амальдини, и Альберти – все отцы-инквизиторы тоже в один голос уверяют, что более одарённого ученика у них ещё не было, ум Империали быстр и изощрён, вера истинна и незыблема, он обладает сильной волей, и ему, Дориа, кажется, что он справится и в Тренто…

После прекрасного ужина и обильного возлияния, делавшего честь монастырской кухне, гостя проводили в опочивальню, где кардинала уже ждал крохотный и неприметный человечек, Джакомо Кардуччи, платный осведомитель его высокопреосвященства. Лицо этого человека не поддавалось описанию, ибо при изменении угла зрения разительно менялось. Сеттильяно развалился на шёлковом покрывале и ограничился ленивым междометием: «Ну?»

Доносчик тут же заговорил:

– Наш хозяин едва не оплошал. Он хотел убедить вас, что в его псарне взращивают достойных псов Божьих, и основательно натаскал их. Иные и впрямь неплохие богословы. Но ему, понятно, и в голову не приходило, что вы заглянете в глубину их… душ. – Кардуччи тонко усмехнулся. – В итоге спешно пришлось, ab haedis, так сказать, segregare oves, отделять овец от козлищ, – и улов достопочтенного прелата уменьшился на две трети.

Сообщение Кардуччи большого впечатления на легата не произвело. Епископа он знал как прожжённого и умного клирика, но отнюдь не законченного мерзавца, коих в последнее время встречалось семь из десяти. Такими людьми надо дорожить: лучшего всё равно не будет. Дориа был назначен еще генеральным магистром Томмазо де Вио, пережил генерала Гарсиа де Лоайсу и Франческо Сильвестри, и нынешнего, Бутиджеллу, переживёт. Гниль в его приорате – это его, Лоренцо, проблемы, и епископ способен решить их сам, иначе не был бы здесь главой добрых четырнадцать лет подряд.

– Что рассказал Скорца? – спросил кардинал.