– Не верю, что на кругосветку можно заработать литературным трудом.

Пригорюнившись, я подровняла стопку самоделок и уселась на них, как на пенек. А ведь Мартин почти во всем прав. Еще до внезапного падения мне приснился самый взаправдашний из всех приснившихся, самый литературный из всех запомнившихся – настоящий пророческий сон, полыхнувший багрянцем грядущего вдохновения писательского ремесла. И увидела я как-то во сне ослепительное белое солнце и сияющее серебром бесконечное ртутное море. И подумала, что это хорошо. И запомнила я сновидение и записала его на бумаге. А потом еще и еще…

– Мартин, я вроде при тебе пересказывала Штольцу сюжет серебряного сна? Ты же рядом сидел и все слышал. Я, правда, тогда не думала, что сон можно рассматривать как основу для настоящего рассказа или даже романа. Максимум, на что меня хватило, так это написать несколько зарисовок. Помнится, я даже читала вам вслух сборник под названием «Сны из-под подушки графомана». А потом рукопись пропала – не видела я ее больше.

– Вспомнила! Спрятал я рукопись от тебя подальше, чтобы больше не мучила нас со Штольцем образами ртутного моря из тысяч разбитых градусников. Я потом весь день боролся с желанием температуру померить, а Штольц не устоял. Своими глазами видел, как он таблетки от кашля глотал с градусником под мышкой. Пришлось подкинуть ему книжку с картинками «Сказки попугая»27, чтобы хоть как-то распотешить.

Мартин встал на задние лапы и, закатив глаза, заголосил, подвывая перед каждой точкой и запятой ржавым голосом умеренно смазанных петель от центральных ворот Летнего сада:

– «Этот легкий сон был наполнен звуками музыки – невесомой, как перышко колибри, выпавшее из витрины Зоологического музея от удара о стекло головы малолетнего орнитолога. Чудная мелодия с затихающей вдали трелью валдайского колокольчика пропала, придавленная тяжелыми сгустками тишины. Чу! Чуют добычу откормленные новгородские волки из темных углов подсознания. Зашумел полночный ветер, сбросил на подушку последнюю листву лысеющего мирового дерева из усадьбы Сергиевка. Листья, как образы будущего романа, медленно кружились перед закрытыми глазами ли-те-ра-Тора, да, да – самого Тора с отбойным молотом», – или молотком?

– Мартин, только не обижайся, но когда тебе самому понадобится кому-нибудь пересказать собственные ночные кошмары – на меня не рассчитывай.

Голос предательски задрожал, и мне опять захотелось плакать. Я даже успела вытащить носовой платок из кармана, чтобы расправить его четыре лилейных крыла и уткнуться носом в теплую сухую сердцевину. Но ничего – справилась без платка, пристыдив напряженным молчанием мехового интригана. Мартин не отреагировал. Сегодня он явно был в ударе.

– Не угрожай – не страшно, я снов не вижу. Совсем. Устал, упал, проснулся отдохнувшим. Совесть чиста, и каждый день прибавляет сил, как растущая цифра на банковском счете преданных собутыльников демона Мурмура с отличным нюхом на левые денежные потоки. Зачем искать смысл в борьбе неугомонного разума с усталостью тела? И вообще, праведникам сны не снятся28. Только не надо так морщиться – поговорки коту плохого не советуют. Это не я, а ты заснула после неудачных попыток навести дома порядок, а потом очнулась в старом автобусе с полукруглой, как нарезанные арбузные дольки, крышей.

Мартин завозился в кресле, и из его глубин заурчал волнительный бас главного свидетеля одного чрезвычайного дорожно-транспортного происшествия. Такому правдивому свидетелю не то что в полиции, и на Страшном суде поверят.

– Итак, краткое содержание того, что произошло в одном странном-престранном сне после твоей битвы за чистоту жилых помещений. «Изношенный в хлам автобус двигался по сонному маршруту, пугая пассажиров тяжелым ходом и дребезжанием чего-то там технического на поворотах. Пыхтя от натуги и давясь бензиновыми парами, автобус карабкался по серпантину почти настоящей ялтинской дороги с полным брюхом потных, измученных жарой людей». Неужели тебе, Кара-тян, как начинающему литератору, не интересно поразмышлять о судьбах попутчиков, мысленно прорисовывая символы вечного логоса над их головами? Вот они все, голубчики, – на ладони твоей лежат.