Тогда Артемий стал ждать срока, когда жене рожать приспичит, полагая, что роды и материнство притушат горе; сам же смотрит, не растет ли живот у Василисы. Ладно бы грузной была, а то статью легка и от печали исхудала так, что глаза и щеки ввалились, но бремя маленькое, эдак месяцев на четыре-пять. Хотел ее к фельдшеру свозить, уж на телегу посадил, да она вскочила и убежала. И потом, когда Артемий сам привез доктора в Горицы, не подпустила к себе, закрылась в горенке и чуть ли не сутки просидела.

Повитуха в деревне была, но старая, слепая и уже бестолковая, говорит, мол, скинула жена от горя, так что не жди, пустая ходит.

– Как же скинула, если брюхо осталось? – недоумевал Артемий. – Пойди посмотри, пощупай. Хорошо заплачу тебе!

– Не пойду, – отчего-то заупрямилась старуха, хотя до сего троих младенцев приняла у Василисы, ныне покойных. – И денег не надо. Мне уж в Горицкий бор пора…

Как-то однажды он снова встретил бабку Багаиху, и поскольку уж всякую надежду потерял, то договорился, что она будто бы случайно зайдет к ним и хотя бы глянет на Василису, а за это он отвезет ее в деревню Воскурную за семнадцать верст.

К вечеру Багаиха пришла к Сокольниковым и попросилась ночевать. Молчаливая Василиса слова не проронила, только взглянула недобро, но Артемий словно не заметил и не отказал старухе, пустил.

Наутро коня запряг и повез бабку вдоль по Сватье. Она же сидит испуганная, глаза прячет и все слезть порывается, мол, пешком лучше пойду. Тогда Артемий вожжи натянул, схватил Багаиху за шкирку и встряхнул:

– А ну, говори, как есть!

– Ох, боюсь я, Артемий!..

– Ничего не сделаю, говори!

– На сносях Василиса твоя, скоро сына родит.

– Вот! Чего же молчишь? – обрадовался он.

– Да сама не знаю, язык заплетается…

– А почему у Василисы такое брюхо-то маленькое, если скоро?

– Тебе что брюхо-то? Не корова, чай…

– Дак в прошлые разы, бывало, подбородка доставало…

– Ныне и плод иной… – Багаиха вдруг осеклась и опять умолкла.

– Какой – иной? – допытывался Артемий.

– Да никакой, чего пристал? Вот слезу да пешком пойду!

Долго молчком ехали, и тут он спохватился:

– Ты скажи-ка, а после родов заговорит Василиса? А то ведь тяжко, когда молчит, сил никаких нет…

– Не надейся, не заговорит она больше.

– Это почему же? Речь отнялась?

– Ей теперь хару беречь надо, чтоб плод выносить. Что она видела, теперь никому не скажет.

– А что она видела? – устрашился Артемий.

– И я не скажу.

– Да что же такое можно в наших местах увидеть-то? Один лес да тайга!

Бабка одной рукой рот зажала, головой закрутила – нет, а другой вокруг себя какие-то круги чертит.

Семнадцать верст пытал – не допытался.

Про Багаиху всякое говорили, дескать, в молодости она ведьмой была и могла ненароком очаровать мужика, и тот потом много лет чумной ходил. Один такой, Петруша Багаев, однажды встретил Евдокию на пароме – она все время на переправах торчала, – влюбился и начал такое творить, что народ в округе, знающий с малолетства мужика-тихоню, диву давался.

– Вот провалиться мне сквозь землю, – принародно сказал Петруша, – если я на ней не женюсь!

Жену свою оставил с детьми и, можно сказать, по миру пустил – коней продал, скотину со двора свел, чтоб эту ведьму одарить всяким серебром-золотом.

– У меня, – говорит ему Евдокия, – такого добра предостаточно! Не нужны твои дешевые подарки!

Петруша на прииски подался, два года землю копал, скалы какие-то рубил и привез ей богатства всякого и нарядов во множестве. А она все равно ни в какую, не пойду, говорит, за тебя, бедный ты и нет у тебя ничего за душой. Тогда он на заработки ушел, да не плотничать, а, говорят, матросом на корабль нанялся и два года по разным морям и океанам плавал, везде побывал, даже там, где черные люди живут. Диковин всяческих навез, шелков, плодов засушенных и даже кружало-бубен медное с колокольцами, в которое дикие люди бьют и пляшут.