Вечером Гэримонд сидел за накрытым столом. Он даже заставил себя одеться ради этого вечера и лично занялся сервировкой к ужину, хотя обычно не следил за своими манерами, но сегодня был особый день.

На коленях у него лежала раскрытая книга, а ее пустые страницы были озарены светом, сквозь который проступало изображение Ювэй, растерянно бродящей по собственной комнате. Она собиралась пойти. Она отказалась помогать товарищу, но почему-то медлила, а у Гэримонда не хватало сил терпеть настолько, что он тянул руку к изображению, но не прикасался, захлопнув книгу, отбрасывал ее в сторону, чтобы только не начать влиять на нее. Наблюдая за кем-то, он также мог направлять на него магию – такую сильную, что от воли человека мало что оставалось. Гэримонд давно это усвоил, но порой все равно случайно, бесконтрольно делал много глупостей, даже отсюда из запертой башни, хоть и не хотел никогда нарушать волю людей, особенно в таких важных вопросах.

Он сжимал кулаки и заставлял себя просто ждать, сидя у накрытого на двоих стола, смотрел на пустой бокал и все равно видел ее, как в книге, потому что не видеть уже не мог.

Ювэй же просто запуталась. Во всем. Она бродила по комнате. Она уговаривала себя то идти, то остаться. Она несколько раз ложилась в постель, чтобы посмотреть в потолок, а потом подскакивала, словно что-то подбрасывало и толкало ее к башне, но дворцовые условности все усложняли, сбивая с толку, и мысли ходили по кругу, и память давала слишком противоречивые советы.

− У всех героев, − говорил ей покойный отец, − есть свое призвание, свой долг. Его дарует судьба и герой уже не может отступить.

− И как можно понять, что это долг? – спрашивала она, тогда еще девчонка с косами, сидящая на его коленях с мечом в руках, гордая тем, что она способна удержать оружие рода.

− Герой это чувствует, − уклончиво отвечал отец, а теперь Ювэй казалось, что она поняла, что это за чувство. Ее судьба держала свой путь через темную башню принца Гэримонда, но все, что она знала о нем, все, что слышала про аграафов, требовало, чтобы она никогда к этой башне не приближалась ни в доспехах, ни в придворном костюме, ни тем более в ночной рубашке.

Словно безумная, она бродила кругами по комнате и, как в бреду, ругалась сама с собой, покрывалась холодным потом от жара, перебирала вещи, будто не знала, что надеть, а за окном темнело.

На лбу у нее выступал холодный пот. Странное подобие лихорадки заставляло руки дрожать. Она была словно больна или одержима и никак не могла понять: что настоящее, а что какое-то зловещее влияние опасной силы, о которой при дворе всегда шептались.

Гэримонд наблюдал за этим, и уголки его губ то и дело вздрагивали. Он пытался заставить себя улыбаться, принимая все как есть, махнуть рукой и убрать одним движением все со стола, но не выходило. Только уголки губ беспомощно дергались, но взгляд он все же отводил, поправляя манжеты рубашки, потому что надо же себя хоть чем-то занять.

− Она не придет, − говорил он себе и мысленно, и вслух, будто собственный шепот мог его отрезвить, но продолжал сидеть на месте, кривясь, кусая губы в кровь, вытирал их шелковым платком и вспоминал алые ирисы в снегу.

Это сводило с ума. Он швырял платок, вставал с кресла, делал несколько шагов по комнате и выходил, ненавидя свое решение.

Он должен был ее не отпускать, а теперь бежать за ней он права не имел.

− А я предупреждал, − звучал злорадный шепот за его спиной и тут же умолкал, потому что Ювэй стояла внизу у самой лестницы и смотрела на первую ступеньку, все же заставив себя сюда прийти.