Боже мой, сама уже почти заснула, а этот ребенок все не спит! Машет до потолка, постель в кучу. Снова перестилать! Ты почему не спишь? Ты что, не устал за день?

Итак, расслабиться, пятнадцать минут для себя, спокойствие, представим черное… Черное было коричневым, и в нем под углом реяли потусторонние образы окна и шкафа. Темнее, темнее, силуэты сгущаются в красноватые пятна и заступаются тьмой. Надо добиться абсолютно черного цвета, но фиолетовое поле сплошь засыпано светящейся пылью, и чем темнее небо, тем ярче звезды. Небо со звездами. Вообразила, называется. Вон оно – и без упражнений, за шторами.

Не сдаваться! Расслабиться во что бы то ни стало! Вообразить какую-нибудь черную-черную вещь. Черную шаль, черную юбку. Черную складку на черном платье. Черный занавес, черный ботинок, у которого черный квадратный каблук, черный квадрат – на индикаторе – он обрастает фоном и рамой, страницей журнала, статьей о Малевиче…

Кажется, хватит расслабляться. На сегодня достаточно. Сказано же – пятнадцать минут.

Под одеяло с писком перекатился теплый детеныш с холодными ножками: песенку! И послушно заладилась песенка домашнего употребления:

и далее, с перечислением лапок, спинки и животика. Когда собачка устаревала, универсальная песня меняла зачин: а у кошки глазки спят. Могло быть: а у мышки глазки спят, а у мишки глазки спят, а у зайки… у Егора… Вадим обычно комментировал: «Качал Гаврила колыбели» и на предложение «хорошо бы у нас покачал» запевал: «У Гаврилы глазки спят…»

Мальчик больше не копошился и не переворачивался. Аня сама попробовала пошевелиться – нет, ничего, не встрепенулся.

И тут снизошло спокойствие, которого так не хватало при затянувшемся укачивании. Теперь было так умиротворенно лежать рядышком, и наслаждение видом спящего дитяти длилось свободно и невесомо, как сон. Вставать заниматься своими делами теперь совсем не хотелось.

А на подоконнике, кроме «Семьи и школы», лежал еще один журнал, непрочитанный, который дал новый знакомый Илья и который пора бы уже возвращать, и заброшенная та еще книжка, и фильм был отмечен в программе, и Вадиму она собиралась позвонить на работу, просто так, без повода, в рамках траты денег на ерунду…

В один из ускользающих мигов сообразив, что может исчезнуть до завтра, Аня ощутила в полуспящей голове физически неприятный тормоз: если она сейчас уснет, то опять недоберет чего-то у жизни. Если не соскрести себя с кровати, с утра затянет рутина, и невыполненные планы обернутся кухонным раздражением и ежедневной глухой тоской.

Туловище поднялось, ноги спустились на пол. Аня раздвинула шторы. Фонарь не светил. Двор был пуст и темен, «зефир» образовывал букву П, и от одной ее ножки к другой двигалась полная, просвечивающая луна. Может, все-таки спать? Завтра опять рано подниматься…

Аня представила плоскость розовой стены, и свое окно на ней, и свой взгляд из него, и множество других окон-фасеток со своими картинками ночного двора и луны.

Тут же взгляд мысленно передвинулся к «подковке», обращенной в ту же сторону, и Аня смотрела уже из того окна на ту же самую луну и то же самое небо, и сбоку загибалась девятиэтажная стена-глаз со множеством окошек-взглядов.

Там пусто, в «подковке». Там всегда теперь пусто, как в музейном запаснике, куда заглядывают только время от времени, строго по делу.

И что звонить Вадиму? Он тоже наверняка прикорнул в своем магазине…

– О, кто это шагает с мамочкой? На работу, наверное? Ну, здравствуй! Ты почему молчишь? Надо поздороваться. Ты не хочешь со мной поздороваться? Ты же меня знаешь. Нет, ты поздоровайся. Ты же такой большой мальчик. А? Будешь здороваться? Ты почему отвернулся? Ну-ка, вылезай из-за мамы и поздоровайся!