За окном далеко внизу – двадцать первый этаж! – сияли улицы, путались, переплетались, подсвечивали стены домов, блестящие крыши автомобилей и вдруг обрывались ровным полукругом, за которым вставала и опрокидывалась в зенит сплошная непроглядная тьма. И через эту тьму тянулась слева направо ровная ниточка огней, точно бисер на леске – мост через Волгу. У края окна бисер рассыпался и раскатывался в стороны – так выглядел ночью противоположный берег.

Никита придвинул стакан и стал цедить чай, глядя за окно. Время от времени он склонялся над блокнотом и писал – медленно, аккуратно, выводя и закругляя каждую букву – или зачеркивал что-то из написанного – так же медленно расчерчивая поверх букв ровную линию. Потом ходил по комнате и бормотал, дирижируя ручкой. Потом повалился на кровать и лежал, закинув руки за голову, глядя в потолок, шмыгая и улыбаясь чему-то – пока не завибрировал на подоконнике телефон.

– Ты как-то гундосишь, – говорила жена. – Не простыл?

– Не-ет, что ты, – протянул Никита.

И поправился:

– Немножко.

Жена припомнила, с каким трудом шарфу удалось попасть в чемодан.

– Купи шапку, – строго сказала она.

Никита согласился, помолчали немного.

– Ну что, – спохватилась жена, – тебя разбирали?

– Послезавтра.

– Бедненький, волнуешься, наверное.

При мысли о разборе по спине Никиты побежали мурашки.

– Нет, что ты, – сказал он, переводя дух, – чего волноваться?

И чтобы переменить тему он стал рассказывать про то, как вспомнил потешное стихотворение из детства – про мальчика, который съел билет.

– Я учил его, – говорил он, – классе в четвертом, может, даже третьем. Представляешь? Сто лет не вспоминал, не думал даже – а тут раз! И как на ладони!

– Это потому что ты поэт.

Никита смущенно засопел.

– Я всем в парке рассказываю, куда ты поехал.

Никита засопел сильнее и перевел тему:

– Как погода у вас?

Жена мечтательно вздохнула.

– Красота. Все в золоте, еще теплее стало.

Никита посмотрел за окно.

– А тут ветер – ужас, с Волги… – он запнулся. – Волга – ты себе не представляешь! С двадцать первого этажа! Вид!

За стеной заиграла музыка, в коридоре послышался топот.

– Тебе хоть нравится? – спросила жена. – Самому?

– Нравится, конечно! – тон его потеплел. – Как малыш?

– Спит. Только уложила – разыгрался, не угомонить.

На том конце провода взвизгнул и тут же замолчал чайник.

– Вот, – сказала жена, – пью чай, умываюсь и спать.

Никита услышал, как скрипнула дверца шкафа, звякнула о сахарницу ложка. Он представил себе светлую кухоньку с окнами на парк, в оранжевых фонарях, чайник на плите, мягкие качельки в углу, вспомнил, как пахнет присыпка, свежевыглаженные пеленки, детский шампунь – и в груди у него сладко заныло. Он стал расспрашивать, ходить по номеру и смеяться – почему-то смущаясь.

– Ты дописал? – спросила жена.

Никита, посмотрел на блокнот.

– Кажется, дописал.

– Прочтешь?

Никита взял блокнот, зажал телефон плечом, освободившейся рукой подхватил ручку и, читая, стал ей дирижировать.

– Очень красиво, – сказала жена, когда он закончил. – Поздравляю, Никиша.

Никита снова засопел, принялся грызть ручку, шмыгнул.

– Ты только не разболейся, хорошо?

Никита заверил, что не разболеется, и они еще какое-то время говорили – обсуждали дорогу домой, меняли одну за другой темы, делились новостями. Никита рассказывал о программе, о семинарах, о меню, о том, что кто-то опять плакал, о «свободном микрофоне», о выпускниках литинститута, а когда попрощались и телефон замолчал, ему стало так тоскливо, что он не удержался, открыл флягу, и сделал еще два глотка.

До поздней ночи на этаже было шумно – хрипела, надрываясь, гитара, по коридору взад-вперед грохотали шаги, за стеной спорили, кто-то декламировал стихи.