Как-то Мария Антоновна пригласила нас с женой на сольный концерт Тамары Синявской. Конечно, это был один из редких выходов в свет пожилой, почти немощной женщины. Мы заехали за ней на такси и после концерта доставили домой. Но зато «в обществе» увидели совсем другую Марию Антоновну – помолодевшую, с горящими глазами светскую даму, которая раскланивалась со знакомыми, давала ручку для поцелуев, кокетничала с мужчинами…

В одну из наших встреч у нее дома Мария Антоновна неожиданно вытащила из потерто-драного кожаного (явно петраиванычева) портфеля пожелтевший листок и просто сказала: «Я хочу, чтобы это было у вас… Сохраните это письмо…».

На этом листке было послание (весьма интимного характера) Петра Ивановича Чагина своей любимой жене, написанное в 30-е годы.

Не без колебаний решил привести его в книге. Мне кажется, читателю будет интересно узнать о глубине, силе и нежности чувств живших так давно людей…

Тифлис. б. XII-34

Марочка, золотко мое, детка моя маленькая, родная, любимая, женушка моя единственная, желанная!

Сегодня телеграмма от тебя, и такой верностью веет от нее, что я прямо не знаю, как тебя благодарить, как тебя целовать. Устрой так, чтобы приехать ко мне на недельку… О, узнаю тебя, Марочка моя! Почему только на неделю? Помнишь твои прежние мечты побыть вместе, остаться вдвоем, «хотя бы только на неделю»? А оставались по месяцу и то не могли никак насладиться друг другом, налюбоваться, нарадоваться. Нет, не на неделю, и теперь уже не на месяц, а совсем, я тебе уже писал в прошлом письме, как я хочу и как будет. Писал искренно и честно. И того же прошу у тебя. Не хитри: «На неделю». Неужели думаешь, что меня, моего желания, моих буйных и тихих ласк, бесстыжих и нежных слов хватит только на неделю!? Нет, ты меня ведь знаешь, как никто, знаешь, что полюбил тебя любовью, которая на годы, которая не успокоится до тех пор, пока не свяжет, не сольет, не скует нас совсем. И тогда не успокоится, а будет еще беспокойней, тревожней, набатливей, жадней, ревнивей, а значит, сильней и крепче. Пишешь: «Хочу тебя видеть». Ведь не только видеть, да? И целовать, и ласкать, и быть моей без конца – и так, как бывало часто-часто. И так, как было только раз, и так, как еще ни разу не было! Хочешь, женушка, голубка моя? Будет, будет так! Сейчас только послал тебе телеграмму, что сделал так, чтобы мы были вместе совсем, и в предыдущем письме писал тебе об этом. Будет больше и лучше! Верь и знай! Друг ты мой, как хорошо читать «жду тебя». И как обидно, как больно, что заставляют ждать тебя, что не дают рвануться к тебе со всей силой истосковавшейся по тебе страсти. Что же, тем сильнее, тем неодолимее стремление, тем крепче мы прижмемся друг к другу, тем неразлучнее сплетемся, когда останемся вместе. Не так ли, радость ты моя, Маринька моя? Меня скрутило здесь опять. Но от твоего «крепко целую… твоя…» я бы из гроба встал. Не беспокойся – отлежусь денек с этой телеграммой перед глазами, буду пить каждое ее слово измучившимся сердцем, как лекарство, – знаю, чувствую – все пройдет. И доктор говорит, что молодцом, крепыш, он дивится такой бодрости – он того не знает, откуда она, что она от Марочки моей, от того, что женушка издалека приласкала своего муженька и дала почувствовать, всем существом ощутить, что будет, когда она будет вблизи, рядом, губами в его губы, ногами в его руках, вся-вся в нем… О, как хочу целовать твои волосы там, где они почти черные. Целую тебя всю, напропалую! Люблю тебя, моя жизнь, люблю сумасшедше, неистово. Хочу тебя так буйно, как никогда еще не хотел! Только тебя, только тебя одну, потому что твой, весь только твой муж. Петя.