Это был день моего шестнадцатилетия. Я никогда не придавала особого значения дням рождения, предпочитая Новый год. Но в этот раз сама судьба сделала мне потрясающий подарок. Я встретила его, мужчину своей жизни! Нашла его в недрах прокуренного и заплеванного уфимского вокзала. Это была моя удача, мой шанс, который я упустила.

В свои шестнадцать лет я так же мало задумывалась о будущем, как и в десять, и в двенадцать. Мне было понятно, что буду учиться, работать, что у меня будут когда-нибудь какие-то мужчины, даже дети. Но в общем мне это виделось как-то абстрактно. Подсознательно я продолжала верить, что жить мы будем все так же, с мамой и папой, в той же квартире, с теми же походами и посиделками в выходные. Но все же гормоны делали свое дело, и в невесть откуда взявшихся девичьих грезах я порой представляла себе мужчину, который будет рядом со мной. Я не видела его лица, не знала, высок он или коренаст, но представляла себе его голос, знала, что он будет добр, ласков и силен и по совершенству своему будет приближаться, насколько это возможно, к моему любимому папе. Наяву я, разумеется, осознавала, что такое чудо просто невозможно.

Все изменилось в канун моего шестнадцатилетия. Как только отец убежал на поиски выхода из сложившегося положения, я тоже оставила всю нашу компанию и отправилась на поиски уборной. Каждый советский человек, живший в период застоя, знал, что найти это укромное место на любом железнодорожном вокзале было задачей не из простых, особенно если ты женщина. На уфимском вокзале в середине восьмидесятых любые указатели или отсутствовали, или могли лишь дезориентировать несчастного хозяина переполненного мочевого пузыря. Десять минут ушло только на то, чтобы обнаружить искомое место в лабиринте обшарпанных помещений вокзала. К вожделенной двери тянулась угрюмая очередь из двух десятков страдающих дам. Я поняла, что мне не дотерпеть и писать придется в кустах, что посажены вокруг грязной привокзальной площади, украшенной памятником Ильичу. Скуластого и раскосого вождя ваял, по-видимому, местный скульптор-алкаш, который взял в качестве натурщика то ли своего опустившегося собутыльника, то ли просто безвестного пастуха-башкира.

Рядом с тем местом, где заканчивался хвост очереди, тянувшейся вдоль выкрашенной синей масляной краской стены, я увидела дверь, обитую темно-коричневым дерматином, с табличкой, гласящей, что это здесь находится военная комендатура и вход сюда категорически запрещен.

Дверь внезапно открылась, и из источавших запах дешевого линолеума недр вышел среднего роста парень в полевой солдатской форме без знаков отличия. Он направился было куда-то по своим делам, но, встретившись со мной взглядом, остановился как вкопанный. Узрев страдальческое выражение на моем лице, он окинул взором длиннющую очередь, приоткрыл дверь в свое рабочее помещение и поманил меня. Я не знала, как мне реагировать. Он улыбнулся, сделал полшага ко мне навстречу и, не выпуская ручки двери, наклонился к моему уху и тихо произнес:

– По-моему, девушка, вы очень хотите срочно… помыть руки?

Я кивнула и пулей влетела в помещение военной комендатуры.

– Вам по коридору до конца. Затем направо.

Повторять ему не пришлось. Я бросилась вперед по пустому мрачному коридору, на ходу расстегивая пуговицы брюк своего пропахшего костром и потом штормового костюма. Вначале я все-таки перепутала двери и, уже с расстегнутыми штанами, влетела в кабинет, принадлежавший, как потом выяснилось, заместителю военного коменданта. На письменном столе, за которым сидел пожилой майор, вперемежку с бумагами лежала какая-то еда, грязные вилки и ложки. Натюрморт венчала большая пластмассовая канистра. Видимо, именно из нее за мгновение до нашей встречи майор налил в заляпанный стакан какую-то горячительную жидкость и даже успел опрокинуть содержимое стакана в рот. Мое стремительное появление привело к тому, что напиток пошел не в то горло. Майор поперхнулся, и все бумаги на столе и на соседних полках оказались забрызганы.