…В комнате вдруг потемнело: свеча догорела. Гурьяныч уже спал. Могусюм поднялся, задул фитилек, плававший в подсвечнике в жидком сале, и опять завалился на бок.

Гурьяныч разговаривал во сне, поминал «верхового» Оголихина, потом батюшку отца Никодима и какого-то рябого татарина.

В полночь в окно постучали.

Могусюмка вскочил в сильной тревоге.

– Кто там? – очнулся хозяин.

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, – густо прохрипел за ставнем заводской сторож.

– Аминь, – ответил мастер.

– Кричной молот не в порядке. Максим Карпыч велел идти на завод.

– Иду. – Гурьяныч стал одеваться.

– Зачем ночью работа? – вскочил Могусюмка.

– Не знаю сам, что такое, случилось что-то с колесом, наверное. «Верховой» велит. Надо идти. На кричных, брат, не потрафляют… А ты лежи, спи… Он мне уж которую ночь покою не дает.

Наутро Могусюм ускакал, а немного спустя напротив ворот Гурьяныча, выходивших в переулок, стала на лужайке телега, запряженная парой низкорослых лошаденок. Надвинув козырек картуза на глаза и наклонив голову, к одному из окон подошел худой мужик с русой бородой и, закрыв лицо от света, стал всматриваться, есть ли кто в избе. Жара стояла нестерпимая, и солнце так горело, что за стеклом казалось все черным-черно. Мужик, как ни укрывался обеими руками от света и правой, с кнутом, и согнутой левой, прижимая ее к лицу чуть не до локтя, – ничего не увидел, пока под самым носом у него не стукнул кто-то изнутри, тогда только понял он, что Гурьян-то дома.

– Дома! – Осклабившись, мужик махнул кнутом, словно зацеплял им что-то в воздухе.

Другой мужик, черный, как жук, тоже в надвинутом картузе и длинной кубовой рубахе, ни слова не говоря, тронул коней и, завернув их, въехал в ворота, уже распахнутые выбежавшим босым хозяином.

Приехали братаны Гурьяна – один двоюродный, а другой троюродный, оба из Николаевки. Это бедная деревенька верстах в двадцати от Низовки, но по другой дороге. Они привезли гостинцев: пирогов, яиц, рукавицы; судя по этому, приехали неспроста.

Гурьян знал, что сразу ничего не скажут: надо поговорить о том о сем. Поставил самовар, расспросил про родню, про теток, дядьев, дедов, про молодых, кто как становится на ноги. Дела, по которым приехали гости, важными быть не могли, и он особенно не беспокоился: верно, надо железа.

Угощения у холостого мужика не нашлось бы, но Могусюмка оставил башкирского сыру и баранины, а водку привезли сами гости. День воскресный, и грех не выпить, хоть и рано. За бутылкой разъяснилось, что за дело.

– Николаевка хиреет! – говорил черный Макар.

Понятно, что Николаевка хиреет – не могла не хиреть. Еще при крепостном толковали, что деревню эту кормят даром. Предки николаевцев были населены хозяином в лесу, чтобы жечь уголь, возить дрова и руду. Но рудник выработался, леса не стало – все сожгли, а молодняк быстро не рос. Николаевцы ходили на дальние курени. Задолго до манифеста, при крепостном, деревня эта перестала давать прежние доходы, но николаевцы получали от заводоуправления зерно на каждую мужскую душу; хотя и с неохотой давали им этот паек и старались урезать, но все же давали, как и прежде – пятьдесят и больше лет тому назад, когда Николаевка кормила своим углем обе домны и подвозила со своего рудника чуть ли не всю руду.

Но вот отменили крепостное. Манифест и «воля», которой все радовались поначалу, оказались для николаевцев причиной многих несчастий. Казенный паек больше не шел. «С воли сыт не будешь», – говорили николаевцы.

Взялись корчевать лес. Вот тут-то и оказалось, что земли удобной очень мало, только там, где огороды. Правы были старики, предварявшие сыновей от заведения своих пашен и приучавшие их тянуть хлеб с завода. Земля плоха, не родила, все пашни на косогорах, кругом глина, обрывы, в дождь все смывало, над пашней скалы, камни. Все это вспомнил Гурьян, но все же братаны ему рассказали еще и такое, чего и он даже не знал.