После адского путешествия прибытие в лагерь было в некотором смысле облегчением. Арестантов из Москвы и европейской России везли на Дальний Восток в телячьих вагонах; дорога занимала не меньше месяца. Вагоны набивали битком, рассказывали, что иногда люди, умершие в пути от голода, из-за тесноты оставались в стоячем положении до самого конца. На пересылках в портах Тихоокеанского побережья инспекторы оценивали зэков. Как барышники перед торгами, они осматривали их зубы и глаза. Ощупывали бицепсы и ягодицы, проверяя, сохранился ли мышечный тонус после месяца в телячьем вагоне. В Ванино лагерное начальство в конце 1940-х заключило договор с некоторыми предприятиями на поставку 120 000 рабов в год.

Остальных заключенных грузили на пароходы, идущие в Магадан. Поскольку в 1930-е и 1940-е чистки стали обычным делом, слухи об этих морских перевозках достигали Москвы и других городов на “большой земле”. Но никакие слухи не способны были передать ужас этого пути. Румынский узник ГУЛага Михаэль Соломон писал о шоке, который испытал, когда его заталкивали в трюм парохода “Советская Латвия”, отправлявшегося в Магадан. Такой сцены, по его словам, “не могли вообразить ни Гойя, ни Густав Доре”: там были тысячи мужчин и женщин, в лохмотьях, полумертвые, покрытые волдырями и нарывами. “У подножия лестницы, по которой мы только что спустились, стояла гигантская лохань, и на ее бортиках, как птицы, в самых невероятных позах примостились женщины – они мочились или опорожняли кишечник на виду у охраны, стоявшей наверху. Ни у кого из них уже не оставалось ни стыда, ни смущения. Они казались полулюдьми-полуптицами, существами из другого мира и другой эры. Но, увидев, что к ним спускается мужчина, хотя такой же заключенный, как они, многие начали улыбаться, а кто-то даже попытался поправить волосы”.

Позже офицеры погрузили на пароход еще одну партию заключенных – на этот раз не “политических”, а убийц, воров, насильников, проституток. “Когда к нам в трюм хлынуло это месиво татуированных полуголых тел и кривящихся в обезьяньих ужимках рож, мне показалось, что нас отдали на расправу буйнопомешанным, – писала Евгения Гинзбург. – Густая духота содрогнулась от визгов, от фантастических сочетаний матерщинных слов, от дикого хохота и пения. Они всегда пели и плясали, отбивая чечетку даже там, где негде было поставить ногу. Они сию же минуту принялись терроризировать «фраерш», «контриков». Их приводило в восторг сознание, что есть на свете люди, еще более презренные, еще более отверженные, чем они, – враги народа! В течение пяти минут нам были продемонстрированы законы джунглей”. Когда подходило время еды, конвоиры подвозили к люку тележку с хлебом и бросали вниз “пайки”, как бросают пищу диким зверям.

Это медленное убийство продолжалось день за днем, во всех мыслимых формах. Случалось, пароход затирало во льдах вдали от берега, и у команды не было иного выхода, как ждать улучшения погоды и растягивать припасы, экономя на арестатантах. Это могло длиться неделями, а то и месяцами. Тысячи арестантов умирали от голода и болезней. Иногда охрана оставляла трупы в трюме вместе с живыми людьми. Иногда выбрасывала их за борт на лед, где они лежали и медленно разлагались, пока их не поглощало оттаявшее море. А корабль уходил на Магадан.

В таком мире и вырос Арнольд Еременко. “Корабли приставали к берегу все время, – рассказывал он мне за кофе у нас на кухне. – Я помню длинные колонны арестантов – по пять, шесть тысяч мужчин и женщин в рванье, изможденных, сходивших на берег и двигавшихся к баракам. Конвоиры всегда били их на улице. Иногда мы слышали пистолетные выстрелы. Иногда на улице лежал труп. Наверное, не было времени его убрать”.