И я опять ответил ей правду.

Выход самый простой и надежный – говорящего правду иногда можно обвинить в глупости, но никогда нельзя обвинить во лжи:

– Потому что мне с тобой интересно.

– Ну, тогда – здравствуйте, Петр Александрович.

– Здравствуй.

– Ну что же, если вы меня действительно ждали, то, возможно, маленькая девочка сегодня не зря осталась без завтрака.

Может, сегодняшний день будет стоить того, – перемешав мысль с улыбкой, проговорила Злата, и я в ответ улыбнулся ей:

– Вряд ли.

– Почему? – девушка посмотрела на меня удивленно.

Кажется, сегодня мне удалось в первый раз озадачить ее.

– Потому что ничего не стоит тот художник, который не может накормить завтраком свою модель.

В руках у девушки была только маленькая сумочка-косметичка; и, заметив мой взгляд, мельком брошенный на эту сумочку, девушка улыбнулась:

– Здесь облицовка, – а потом прибавила:

– Ведь все остальное мне будет не нужно.

Злата прошла в комнату, осмотрелась, не как гостья, а как будущая соучастница, потрогала багетную лепнину связки рам, стоявших в углу, обошла стороной мольберт, посматривая на него как на нечто чудное, скажем, как на ионный ускоритель.

И тут мне стало неловко за расхристанную постель, с которой я только что поднялся.

– Подожди, друг мой. Сейчас я наведу порядок и будем завтракать.

Я принялся собирать постель, но девушка вдруг – хотя к ее «вдруг» мне давно уже пора было привыкнуть – задала мне очередной вопрос:

– Что это? – проговорила она, указывая на место моего сна.

– Кровать. – Я почувствовал, что нарываюсь на очередной подвох, но в чем он заключается, еще не знал.

– Жаль, что не окоп, – вздохнула Злата.

– Почему?

– А если у меня залечь охота появится?

После этих ее слов, убедивших меня в том, что девушку за ночь не подменили, я отправился на кухню готовить завтрак, а она осталась в комнате, как мне показалось, разглядывать картины, висевшие на стенах.

Я пожарил яичницу с ветчиной, грибами и болгарским перцем, прогрел в печке горячие бутерброды и сварил кофе.

На это ушло минут пять, не больше, но этих пяти минут Злате хватило для того, чтобы приготовить мне новое удивление.

Когда я вернулся в комнату, оказалось, что она смотрит не картины, а фотографию, оставленную мной случайно на книжной полке.

На фотографии была одна моя ближняя знакомая, сидевшая в позе лотоса на кровати, и Злата, слегка растягивая слова, проговорила:

– К вам ходит такая красивая девушка?

– Это моя дочка, – довольно бодро соврал я, сам не зная, зачем я это делаю.

И, в душе, оправдывая свою ложь тем, что все остальные мои современники тоже, как правило, не знают – зачем они говорят неправду.

Правда, в отличие от остальных я по крайней мере задумываюсь над этим.

– Дочка? – с сомнением переспросила Злата, глядя на позу, в которой сидела девушка на фотографии.

– Приемная. – Вот есть такие действия, скажем, мытье полов, которые лучше не начинать, но если уж начал – надо доводить до конца.

И вранье, в отличие от правды – явно относится к таким действиям.

– Ладно, – хихикнула Злата. – Давайте!

– Что – давать?

– Делайте и из меня приемную дочку.

– И имейте в виду, я – не ревнивая, – Злата продолжала делать интервалы меду фразами не больше секунды. – Да и почему нужно быть ревнивой?

Я этого не понимаю.

Я вообще не понимаю, что такое ревность.

Девушка так незатейливо продемонстрировала свое априорно-женское право на ревность, что ничем кроме зрелости, довольно, кстати сказать, занудливой, как и всякая зрелость, я ответить ей не мог:

– Прочти «Крейцерову сонату» Льва Николаевича Толстого.

– А я не люблю Толстого.

Ну, не люблю и все.