Один мой парень, неряшливый скрипач со Среднего Запада, играл вторую скрипку по всему городу: в симфоническом оркестре Квинза, в Лонг-Айлендском филармоническом, в барочном, де́тище Аллендейла. После развода он жил с черной собакой в полном соответствии с холостяцкой модой семидесятых. Одну из стен его спальни занимал огромный гардероб с зеркалом, оставшийся со времен брака. В гостиной стоял резной деревянный диван вишневого цвета. Спинка в мавританском стиле была обита алым панбархатом. Оранжевый телефон красовался рядом с радиоприемником марки Heathkit и телеграфным ключом.
Я просыпалась в этой квартире много раз.
В свои тридцать семь мой парень ни разу не курил траву. На самом деле он вообще ничего не курил, поэтому я решила сделать брауни с травой. Я где-то слышала, что если смешать ее с маслом, эффект будет оптимальным, и добавила в брауни целую унцию. Запах плыл по всему коридору. Закончив, я разрезала пирог на девять больших кусков. Мы съели по одному, а через четыре часа еще по одному. Расправившись с брауни, мы уселись на диване посмотреть на Мэрилу Хеннер в «Такси».
Когда я проснулась, было совсем темно. Радиатор шипел, как питон. Питон. Да я бы змею съела! Мой парень бросился на шкаф, убежал в другую комнату и рухнул на пол.
Лежа лицом вниз, он затих. Я перевернула его и подложила под голову подушку. Он пошевелился, да и дышал довольно громко, так что я успокоилась.
И тут он задергался. Собака залаяла.
– Я звоню девять-один-один, – сообщила я.
Он промямлил что-то насчет копов. Я заверила его, что укуриваться совершенно законно. К тому же все улики уничтожены.
В четыре утра двое полицейских вломились в дверь, и тут же отскочили, прямо как копы из Кейстона, и столкнулись с фельдшерами. Я ржала, сгибаясь пополам. Собака лаяла, а мой парень непроизвольно сжимал и разжимал кулаки, вывалив язык.
Бедняга оправился за день, но Джул сообщила Брунгильде. В Аллендейле все становилось известно. Например, из кофейной гущи в мусорном ведре выудили признание в любви, написанное толстым кларнетистом Сидни. В мусоре Бетти регулярно виднелись бутылки из-под водки «Вольфшмидт». С крыши – туда ходили подышать воздухом, выкурить косяк, посмотреть на фейерверки, позагорать или чтобы спрятаться от соседей – я видела студию художника в соседнем здании. На мольберте часто стояли незаконченные изображения обитателей Аллендейла и каменных львов.
Снаружи нас было не видно. Наши окна закрывал вековой слой грязи – барьер не хуже высокого забора в Школе искусств. А вот мы могли заглянуть в дорогие квартиры на другой стороне улицы. Одна пара опускала занавески почти до подоконника, оставляя зазор дюймов в девять, сквозь который прекрасно виднелись их сплетенные ноги на кровати. В других квартирах я наблюдала ужины при свечах, роскошные диваны и домохозяек, которые жили совсем другой жизнью. Часто, ожидая в своей «Хонде», когда можно будет припарковаться, я видела, как они подзывают такси или толкают коляски в сторону парка. Они покупали билеты на наши концерты, но не узнавали нас.
Уже потеплело, в воздухе пахло маем. Пролистывая журнал «Пипл», я увидела фотографию Ицхака Перлмана. Важные новости – он порвал струну. У него за спиной улыбался Сэм Сандерс. Кудри обрамляли его лицо, походя на уши щенка лабрадора. Почему он оттолкнул меня в Гринсборо?