У госпожи моей были две племянницы, которые жили у нее и были уже взрослыми, когда я пришел в дом. Собственно для своего удовольствия учили они меня танцевать и многому другому, так что, по милости их, вскоре получил я очень порядочное образование. Хотя я был еще ребенком, но все-таки мне приятно было иметь своими учительницами двух хорошеньких девиц.

При описании этих девиц позвольте мне несколько распространиться: это необходимо. Старшая, которую звали донной Эмилией, была рассудительна, скромна, редко весела и никогда не выходила из себя. Улыбка не слетала с ее лица, и, между тем, она почти никогда не смеялась. Меньшая, донна Тереза, имелахарактер совершенно противоположный характеру Эмилии: она была весела и довольна, откровенна, доверчива и чувствительна. Ее проступки были следствием чрезвычайной живости чувств – она впадала из одной крайности в другую.

И, между тем, они не чаяли друг в друге души. Казалось, что разность характеров еще усиливала их взаимную привязанность. Серьезность старшей при живости младшей не была так заметна; равно как и необдуманность младшей удерживалась рассудительностью старшей в должных границах. Мне, как ребенку, Эмилия нравилась, донну Терезу я обожал.

Три года прожил я в доме донны Изабеллы, когда дела побудили ее ехать в Мадрид. Племянницы ее, которые были прекрасны и очень похожи одна на другую, вскружили головы многим кавалерам. Двое из них одержали верх над прочими. Дону Пересу удалось снискать благосклонность Эмилии, а дон Флорес похитил сердце живой Терезы.

Однако донна Изабелла ни за что на свете не хотела расставаться со своими племянницами, а так как серенады, которые доходили до ушей ее каждую ночь, открыли, что кое-кто уже успел снискать благосклонность ее любимиц, то она и вернулась в Севилью еще раньше, чем предполагала.

Хотя никто из них не удостоил меня своего доверия, однако я смекнул, что тут что-нибудь да кроется. Я был умен не по летам и потому, несмотря на догадки, ничем не обнаруживал того ни перед моей госпожой, ни перед молодыми доннами.

Прошло уже четыре недели со дня приезда нашего в Севилью, как однажды донна Эмилия подозвала меня к себе и спросила:

– Педро, можешь ли ты хранить тайну?

– Конечно, – отвечал я, – если только мне за то заплатят.

– И что бы такое могло заставить тебя молчать, плутишка?

– От вас – один только поцелуй, – отвечал я.

Она засмеялась, погрозила мне пальчиком, потом поцеловала меня и сказала, что вслед за вечерним колоколом явится под окном мужчина, и я вручу ему записочку, которую дала она мне. В назначенный час выглянул я за дверь и увидел под окном одного кавалера. Я начал с ним говорить.

– Сеньор! – воскликнул я. – Чего ждете вы от одной хорошенькой особы?

– Записки, душечка! – отвечал он.

– Вот вам она, – сказал я, вынимая ее.

Он всунул мне в руку дублон и скрылся. Золото любил я, но другая плата была для меня еще приятнее. Я положил деньги в карман и вошел в дом. Лишь только успел я войти в приемную, как донна Тереза сказала мне:

– Педро! Я искала тебя. Можешь ли ты хранить тайну?

– Без сомнения, если мне за это заплатят, – отвечал я, как и в первый раз.

– И что может удержать твой язык от болтовни?

– От вас – поцелуй, – отвечал я.

– О, душка! Двадцать раз готова я поцеловать тебя.

И она на деле исполнила свое обещание, ее поцелуи чуть-чуть не задушили меня.

– Внизу дожидается один сеньор записки, которую ты и передашь ему.

Я взял записку, и когда вышел, увидел, в соответствии со словами донны Терезы, одного кавалера.

– Сеньор, – сказал я, – вы ждете письма от одной прекрасной дамы?