Тогда встала Авдотьевна, прах с колен отряхнула и вновь принялась за жизнь свою настоящую. Богом ей данную во искупление…

Казалось бы не такие уж и большие-то дела – фикус напоить, да карточки иждивенческие отоварить, но чем дальше, тем все больше времени уходило у Авдотьевны на их выполнение, все меньше вольности оставалось.

Если бы не многолетние ежевесенние тренировки, вряд ли б пережила она этот бесконечный великий пост, который на долю ей нынче выпал. Паек все уменьшался и уменьшался, в мире становилось все холоднее и холоднее, а организм требовал калорий и одной духовною пищей не довольствовался. Совершенно естественно пост этот будничный перешел в Великий Пост, на который закаленный организм Авдотьевны уже не обратил никакого внимания, тем более, что всякий соблазн остался на толкучке, вместе с бесценными сокровищами мировой литературы, цены никакой не имеющими.

За минувшие с июня месяцы несколько раз, скрепя сердце, носила Авдотьевна книги на место это, столько жизней спасшее, столько судеб погубившее. Придя на толкучку, становилась она в строй таких же обломков империи и включалась в интереснейшую всеобщую жизнь, поскольку обломки книгами прочитанными обменивались и на бытовые темы по-французски толковали. Салон да и только. И как им все же удавалось выручить что-то – одному Богу известно.

В последний раз – совсем недавно еще – положила она на коромысловские санки своего любимого Александра Сергеевича, тряпочкой его золотого прикрыла и повлеклась. Однако, с превеликими мучениями наконец добравшись, никого из светских своих знакомых там не нашла. В тот день на толкучке сплошной материализм свирепствовал и народная тропа, в поисках хлеба да сапог, пролегала мимо старушки с детскими саночками.

Простояв чуть побольше часа, поняла Авдотьевна, что сколько ни запроси, не будет нынче поэт любезен народу, и потому, повеселев душой, повезла его родимого обратно, разговаривая сама с собою преимущественно ямбами.

Так что Великий Пост не потребовал от нее никакого обуздания плоти – просто перетекло одно время в другое и все тут.

То ли от естественного следования всем десяти заповедям, то ли от упорного недоедания, но уже на исходе четвертой недели Поста начала Авдотьевна замечать, что духовное одерживает в ней над физическим окончательную и полную победу. Впервые подобное подозрение закралось в нее, когда, стоя как-то днем перед образами, увидела она, что тени не отбрасывает и от удивления даже зачем-то пальцем пол потрогала, но истины все же не осознала.

А еще через несколько дней вдруг обнаружила она, что сама свет испускает – не яркий, трехсвечевый не более, но вполне явственно различимый.

И день ото дня все светлее становилась старушка, все ярче и уже не удивлялась этому, а только, подходя вечером к окну, шаль на себя накидывала, чтобы светомаскировку не нарушить.

К концу шестой недели Авдотьевна могла уже при своем свете читать Святое Писание, нисколько не смущаясь малостью букв, смысл жизни объясняющих.

Большое подспорье при ее нынешнем нематермальном положении.

Однако, светись не светись, а приближалось Воскресение Господне, день, который надобно было бы встретить не только молитвами, но и изменением рациона. Конечно не куличом и не пасхою, но уж хоть яичко в луковой шелухе сварить, чтоб не с пустыми руками в храм идти.

Но откуда яичко могло бы к ней прикатиться, Авдотьевна и помыслить себе не могла и потому за три дня до этого праздника великого устроила окончательный смотр своему имуществу в надежде найти хоть малость какую, годную еще к натуральному обмену. Но все, что было ей дорого, было дорого только ей, и думать было невозможно найти всему этому хоть какое дельное применение. Правда был еще барометр, но Авдотьевна уже трижды носила его на рынок и трижды приносила обратно: такое время стояло, что атмосферное давление не интересовало решительно никого, что, впрочем, по-человечески вполне объяснимо.