Впрочем, очень скоро мелькающие образы свели и вовсе на нет попытку поймать смысл сказанного. Но и без того все было понятно: глаза беседующих мужчины и женщины струились теплом и взаимным притяжением. Вот уже собираясь благодатно перекреститься и спокойно уснуть, монах неожиданно вздрогнул.

И узрел это роковое страшилище, ввысь вздыбленное. Таков уж удел достигших познания: «Не будет у них будущего!» Сожрет его «Глашу» огненная гидра многоголовая, преогромная во все южное голубое небо, простым глазом не охватываемая, как и не было амазонки никогда.

А ведь все стояла перед глазами, счастливая. Вспоминая ее, желал монах благословить эту женщину на изменение судьбы. Так хотелось помочь и нарушить череду предначертанного. И при очередной своей «небесной» встрече стал Даданий настойчиво говорить воительнице не просто «Здравствуй!» с поклонами, а наперед про беду неминучую знаки ей приметные оставлял и голосом повествовал.

Чтобы поняла и услышала. И даже кричал ей он громко-прегромко. Да так зычно, что соловецкие братья его по вере в келью-камеру его прибежали, насилу всем объяснил что-то разумное. Но вот отвлекся он на это пустое толкование, а девица опять растворилась.

Истово молился Даданий день и ночь за ее здравие. И так неделю, вторую. Все чувствовал всем сердцем как нужно будет ей это испытание, сроднился, соединялся с ней душой. А как солнце в последние сутки второй седмицы подошло к следующему полудню, накатила на небо с моря сизая грозовая туча.

Казалось, совсем скоро стемнел сам воздух, замерла листва накануне ненастья и одномоментно притихли на камнях крикливые чайки. И с первыми огромными, резко гремящими по жести каплями, неожиданно прервавшими эту ненасытную тишину, почти против воли своей и неожиданно даже для себя инок тихо пропел светлое и совсем обреченное:

«Со святыми упокой, Христе-е-е,

Души рабов Твои-и-их,

Там, где нет ни боли, ни скорби, ни стенания,

Но жизнь бесконе-е-ечная…»

Сказал и устало закрыл свои глаза кончиками пальцев, как будто ей, «черноволоске», пятаки на веки положил. Постиг в тот момент остро: не увидит ее более. И пронзило с грохотом небо искрами-зигзагами, как головами змеиными, словно напоминание про дело им тогда неисполненное, судьбу неисправленную. Впервые так явно монах понял-осознал, что не просто он грядущее созерцать и слышать может и должен, а и судьбами в далеком перспективном распоряжаться.

Упреждать, помогать, чем сумеет, не только великим, которые такой помощи от него и не ждут, а, напротив, всяко отвергают. А вот таким же, как она. Жизнелюбивым и живым во всех смыслах, по внутренним силам на Глафиру его похожим. И даже тем, кто сейчас и не живет, а только в этом предстоящем и появится.

Уверился монах по-своему: слышат они там его, далеко-далеко, через много лет, ой, слышат… «Тебе славу воссылаем, Отцу и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Так возсияти любы. Аминь».

Житьё на два дома рождало не только массу вопросов бытового свойства. Вряд ли это было главным. Тем более если в таком режиме прошел почти целый год. Но человек – есть существо оптимистических привычек, а, значит, все неудобства воспринимает как явления временные, но комфорт, радость, счастье и, не дай бог, сильное эмоциональное влечение хотя бы поначалу признает за постоянную и неистребимую константу.

Однако, недаром и фраза «Не суди по себе о людях», в психологии бесцеремонно называемая немудреным словом «проекция», запросто и справедливо допускает, что воспринимаемое нами вокруг есть нечто совсем необъективное и малореальное.