Анне хотелось рассказать о красавчике Квете, но как расскажешь старушке о гробах?..

Она рассказывала ей обо всем, как на исповеди, как на сеансе психотерапии.

Затасканное сравнение «божий одуванчик» Анна находила на удивление точным, Квета и была этим небесным одуваном, полупрозрачным, пушистеньким, на тонком стебельке, готовым в любую минуту рассеять бесследно в пространстве и утратить навсегда свою хрупкую, незащищенную, чудаковатую прелесть. Впрочем, сравнение с одуванчиком испарялось, стоило Анне поставить стул чуть ближе. К удушающему стариковскому духу, пропитавшему стены всего заведения и каждой комнаты, Анна относилась философски, но ее смирение не распространялось на зловонное дыхание рта. Дыхание Кветы было отравлено вонью остатков пищи, гниющих в дуплах старых, желтых зубов, душком тщательно пережеванной колбасы и острым запахом старческого нутра.

А в остальном старушка была прелестна. За последние лет пять восьмидесятилетняя Квета сдала не сильно. Только энергичнее тряслась ее беленькая головка, так что казалось, будто женщина не верит ничьим словам, а собственным не доверяет особенно.

В юности Квета была подающей надежды гимнасткой, ей пророчили славу знаменитой Веры Чаславска. До пятидесяти она умела закидывать колено за ухо и до шестидесяти чесала спину сверху донизу обеими пятернями.

Анна купила квартиру у одинокой, разбитой неожиданным артритом Кветы, когда та решила перебраться в дом престарелых.

– Эти приветливые сестры – полные дуры. – жаловалась она. – Как можно оставить старого человека без выпивки? Вредно! Они говорят: вредно. Что может быть вредно в моем возрасте? Это же смешно. Спасибо, милая. Прекрасная боровичка. Я же по чуть-чуть. Делаю глоточек, когда мне тоскливо. Глоточек, когда мне хорошо. Глоточек, когда я вкусно поем. Глоточек, когда закончу очередное вязание. Я почти закончила одеяло для твоей Юли. Дремлю, а из рук не выпускаю. Тут уснула, и мне приснилось, что оно вяжет меня. И нитки такие красивые, что мне завидно.

Квета вязала крючком разноцветные квадраты и затем сшивала их в единое большое полотно, красочное, как голландский цветочный сад.

– Очень красиво. Юля будет в восторге.

– Закончу и буду вязать для беженцев. Осень скоро, они там в палатках переморозят свои беженские зады. Что нового? Выкладывай последние сплетни!

Анна рассказывала. Про Макса, гастроли, Олю. У Мельникова проблемы с устрицами. К слову, старушка оказалась единственной не упрекнувшей Анну за разрыв с Гришей, не сказавшей что-то вроде «как жаль, такой хороший мужик, ну что же ты», возможно потому, что она была с ним незнакома.

Каролина записала Мартина на ушу и танцы, чтобы не болтался по улицам в каникулы. Мария откармливает его мясом из новой лавки. Студент-биолог Ота, тот белобрысый мальчишка из квартиры напротив, неожиданно оставил энтомологию и занялся птицами, на днях он вернулся из экспедиции по подсчету краснокнижных гусей.

Йоргос, о, старый пьяница нашел себе занятие! Пишет роман! Про графа Мизеуса. Какая-то греческая экзотика. Он же грек. Выдумывает истории про этого графа и в пабе срывает аплодисменты.

Анна умолчала, что замысел явился Йоргосу в то самое утро, когда в витрине он увидел гробы и возник в его воображении герой – высокий голубоглазый афинянин, со всей своей необыкновенной жизнью в загородном замке.

– Старый дурак.

Вместо велосипедов теперь мебель, да, пришлось Анне соврать, язык не повернулся сказать гроб, гробы.

– Все течет, все меняется. Жизнь не стоит на месте. У меня вот тоже… зуб выпал.

Большие сундуки пользуются спросом.