Но пиявок ноги кормят.

Настырные они. За два года возвращались не раз: хотели поселиться в западном крыле, а когда не вышло – пытались договориться. Обмен предлагали. Тряпьё залежалое и хлам, которого везде полно. Уж на что не оскудеет Клиф, так это на доски и обрывки цепей: все подвесные мосты в городе сделаны из этого добра.

А сделка – любая – должна быть выгодна обеим сторонам.

«Чепуха на рыбьем жире», – отмахнулся на совете Карп. Горчак только хмыкнул. Скат покачал головой. Всё было решено.

Сом не просил бы их проголосовать, не будь у пиявок с собой ребёнка. Остроглазый мальчуган помладше Ёршика жался к боку молодой и злой пиявки – наверное, сестры. Переминался с ноги на ногу, слизывал с обветренных, покрытых болячками губ снежинки. Поднял с земли камень и бросил, когда уходили. Когда понял, что не пустят.

Камешек чуть-чуть не долетел, упал у Сомова сапога. Но взгляд мальчишки запомнился.

Знакомый взгляд.

Сом знал, что Умбра на следующий день ходила в город. С тёплым свёртком под мышкой. Должно быть, искала. Видимо, нашла, потому что в Крепость вернулась с пустыми руками. Он не спросил. Она не рассказывала.

Но решение было правильным: пустишь одних – следом приползут другие. Где дюжина бродяг, там и сотня.

Остерегались поначалу. Готовили отходные пути. Ждали, что приведут жандармов – сдадут братство за сухарь или медный хол. В отместку.

Но нет. То ли смирились, отыскав другое место, то ли у гиен нашлись заботы поважнее: Клиф – не мирный город, в нём случается всякое. Не только карманные кражи, но и драки, убийства, эпидемии…

Много всего.

☽ ⚓ ☾

От колодца до ограды – рукой подать. Оголовок стоит в месте, которое называют Заплатой: когда госпиталь обносили чугунным забором, что-то не сошлось в расчётах, и угол остался пустым. Ни ворота, ни калитка здесь были не нужны; пришлось заделать простой металлической сеткой, которая до сих пор смотрится, как если бы кусок мешковины нашили на свадебное платье.

Вокруг – заросли бузины и безымянных сорняков. Сухие стебли бьют по коленям, репейные колючки остаются на штанинах.

Колодец половинчатый. С северной, городской, стороны камни покрыты лишайником, с южной, обращенной к морю, – чисты и серы.

Сом подходит и решительно ставит ведро. Плеснявки нет.

Только на крышке, слегка отодвинутой в сторону, лежит мёртвая птица. Размером меньше ладони, с переливчато-синими крыльями и раздвоенным хвостом.

– И что это значит? – Сом не ждёт, что ему ответят, но спрашивает громко. Твёрдо. – Чего ты хочешь?

Тишина. И холод. Осенний, стылый, будто лето поняло, как сильно задержалось, и решило умереть сейчас – в этот самый момент.

Волосы на руках поднимаются, и мурашки бегут от шеи к затылку: под кожей ютится тревога.

Недобрый знак.

– Эй! – долетает от Крепости. Кричит Ёршик. – Вставайте! Там такое!..

Вернулся, предатель. Стащил ведь ключи! Умудрился как-то. Ещё год назад его ловили за руку, говоря, что не готов. Рано. Не пойдёт на дело с остальными. Но уже тогда стало ясно: толк выйдет. Неугомонный, любопытный, но при этом глазастый и смекалистый Ёршик умел терпеть, когда надо. И дождался. Карп первым из братьев согласился взять его в напарники – для отвлечения.

Но только не Сом.

Сегодня он мог бы похвалить Малого, хлопнуть по плечу как равного, но нет… Соберутся вечером, проголосуют. Когда Скат вернётся.

Оглянувшись, он достаёт из кармана носовой платок и заворачивает птицу. Тельце мягкое, остыло уже. Позвоночник сломан. Похоронят у стены – там, где было гнездо.

Ведро остаётся стоять на земле.

– Не томи, – голос Карпа становится отчётливей. Тропа выводит Сома обратно, к полевой кухне, доживающей последние дни. – Где пожар?