Дверь открылась: гладко зачесанные темные волосы с красивой проседью, мамино правильное лицо, тонкие губы, такие же, как и у Бори, и у Кости, любимые черты.

– Вставай! Доброе утро, соня-засоня! Завтракать! – и как мечталось, присела на кровать, поцеловала, обняла, еще сонную, еще с остатками дремы.

…Борис уже сидел за столом – красивый, тридцатипятилетний, с завязанным наконец-таки коричневым в полоску галстуком, изящно схватившем воротничок шелковистой серой рубашки, волосы, коротко остриженные по моде, еще влажные после ванны, уложенные назад:

– Доброе утро, сестренка! Кофе с молоком? С сахаром? Или, может, чайку?

Голос брата был приветливым и ровным, и Тоня поняла, что сегодня, по крайней мере, пока, никаких мрачных мыслей у Бори нет, и он тут, с ними, а не так, как бывает: как будто здесь, рядом, за руку можно взять, пожать, а на самом деле где-то еще, в других каких-то пространствах. Сегодня мой! Наш с мамой! Не отдам! И как будто почувствовав восторг сестры, совпадая с ним, резонируя, Борис отодвинулся от стола и широко расставил руки для объятия: ну, доброе утро!

Тоне было тринадцать лет, и она была самая младшая у мамы: ее братья родились в первое десятилетие века, они были едва ли не погодки, а она – почти на двадцать лет позже. Поэтому два старших брата, Боря и Костя, были для нее чем-то вроде семи богатырей для царевны – сильные, добрые и надежные, только времени у них совсем не было, и лишь воскресные дни давали какую-то надежду, как, скажем, сегодня.

Она не знала, почему утро такое счастливое. Радовало все: высокий кофейник из нержавеющей стали с длинным изогнутым носиком и гейзером внутри; знакомое всю жизнь большое белое блюдо с переплетающейся розовой и голубой каемочкой по краям и букетом полевых цветов в центре, остаток дореволюционного кузнецовского сервиза, на котором лежали еще теплые булки-рогалики; странный предмет того же сервиза, масленка, представляющая собой единство блюдца с маленькими цветочками по краям и низенькой широкой чашечки, который пододвинул к себе Боря и орудовал там ножом; терпкий запах кофе; его цвет в чашке, когда заливаешь теплым молоком из фарфорового розового в белый мелкий цветочек молочника… Детское счастливое умение увидеть прекрасное в обыденном она еще сохранила с свои тринадцать лет, а кто-то умудряется сохранять и всю жизнь.

Вообще-то настроение у Бори сегодня должно быть нормальное: праздник, демонстрация, потом Парк Культуры. Не надо только вспоминать о работе и о любви. Своим невзрослым умом Тоня старалась осмыслить, что же случилось с братом за последний год. Как из веселого, любящего, жизнерадостного человека он сумел превратиться, в общем-то, в замкнутого буку, который что-то все перебирал и перебирал у себя в голове, и никак не мог остановиться, и не замечал больше никого и ничего, весь белый свет не замечал.

Ну, с работой ясно. Все началось где-то с конца прошлого года, когда Боря о своем друге и учителе Серго Орджоникидзе стал говорить в прошедшем времени – «был», «любил», «не признавал», «хотел», «планировал»… Тоне тогда показалось, что он смертельно заболел и вот-вот умрет, она спросила об этом у Бори, тот побледнел, испугался и растерялся, потом засмеялся, хотя видно было, что смеяться совсем не хочется, и делано веселым голосом сказал:

– Да ты что, сестренка! Он здоров и нас с тобой переживет. Только не будем больше об этом, ладно?

А потом, в феврале, выяснилось, что догадка была вполне правильная: Борин нарком умер от паралича сердца. Действительно, значит, болел, и Боря знал, но не сказал? А вечером того же дня, когда уже легла спать, услышала в соседней комнате тихий, шепотом, разговор Бори с мамой и слово «застрелился». Или «застрелили»? Этого уже никак нельзя было понять: зачем застрелился? Почему? Или: кто застрелил? Когда вся страна как один человек строит… Потом Боря рассказывал, что сам видел в Кремле какие-то странные события, а как Орджоникидзе умер – видел трижды. А потом спрашивал у мамы, правда ли за ним утром того дня приезжала машина? Ну конечно, приезжала, и шофер еще был новый, незнакомый. Оставались сплошные непонятности, а спросить было нельзя, ведь разговор-то подслушала…